— За что?
Буравящие глаза отца заставили его подняться, но постояв в раздумчивости, он тут же опустился на стул.
— Не знаю толком. Выгнал негодяев из управления. Я на то имел право. Они начали раздувать. Припомнили мелочи.
— Ты их, должно, выгнал за то, что говорили правду, — тихо сказал отец.
— Как ее понимать, батя. Она растяжимая. Я заботился об общественных интересах.
— Мы тут прослышали. Несправедлив ты, стало быть, к людям, Кирюха.
— Так я же не из личных мотивов действовал. Разве ты этого не понимаешь?
— Ты царем и богом себя возомнил. В том и корень. Я чуял твое паденье, сын, — с большой горечью выговорил старик Князев.
— Мне доверили управлять людьми, и я честно исполнял свои обязанности.
Но старик отец не верил его заявлению, — он угадывал деспотизм сына по отношению к людям.
— Тебе такого доверья — управлять — никто не давал. Ты находился при большой должности. На нее тебя посадили, чтоб по правде судил все. А ты всех, видно, под себя подмял. Будток для тебя одного должность-то и создали.
— Я как лошадь тянул воз, батя! На мне лежала громадная ответственность. Вот о чем ты не имеешь представления.
— Потаскал бы возы — такой живот не наел.
— И что ты, старый, мелешь? — заступилась за сына Анисья.
— Молчи, молчи, если дура! — цыкнул старик Князев. — Мне перед людями стыдно.
— Ладно, батя, черт с ним со всем. Становлюсь на другую колею. Я ведь долго поднимался, со ступени на ступень. Сил потратил порядочно. Но свобода — дороже всего! А разве я на таких постах был когда-то свободен? Рабом себя чувствовал.
— Да сладковато оно, подобное-то рабство, — уколол его отец.
— Почему ты так думаешь?
Старик вместо ответа усмехнулся.
— Все. Становлюсь самым обыкновенным человеком. Даже не простым инженером. Рабочим! Я не в розовом дворце родился — меня не напугаешь.
— Толстоват ты для такой работенки. Эх, сын. Я ж гордился тобою. Неладно, нехорошо, Кирюха! — выговорил с большой печалью отец. — В последний-то приезд угадал я: что-то да выйдет с тобой. Как в масле ни катайся, а от черного хлебушка не отказывайся, говорят!
— Помнишь, я столярное и плотницкое дело любил. Слушай, сосед ваш… Тишков, кажется, толковый плотник?
— Ну так что? — вздыбил брови Егор Евдокимович.
— Вот я у него… немного подучусь.
— Ты ж топора в руках не удержишь.
— Увидим, батя, увидим!
Долго за столом стояло скованное молчание. Тяжело было старику Князеву начинать разговор с сыном.
— Ты, стало быть, хочешь остаться тут, а семья там — в Сибири?
— Потом перевезу и семью. Тем более что жене надоела сибирская глушь.
Старик, настурчив клокастые брови, глядел с недоверчивостью на сына.
— Не по душе мне твоя речь, Кирюха! Скажу прямо — не по душе. Ежели считаешь себя правым — иди и борись.
— Наивный ты, папаша. Не так просто… с выговором по партийной линии.
— Добейся, чтоб сняли!
— Добейся… хоть разбейся. Я, батя, кажется, капитально треснул. Мне следует осмотреться, собраться с силами, а там… — Кирилл Егорович, не договорив, направился к столу.
Ели молча, Кирилл Егорович старательно, почти с умилением хлебал родительские щи, делая вид, что они ему нравятся. Сразу же после стола он облачился в отцовскую дерюжную куртку, в старые солдатские штаны и кирзовые сапоги. Старик с горечью смотрел на его круглый, оттопыривающий куртку живот, на толстые белые, давным-давно отвыкшие от всякой работы руки и не мог понять, как могло произойти, что сын — его детище, родившийся в маленькой деревенской хате, бегавший босиком и росший на черном и жестком куске хлеба, что теперь он не любил простых людей, сделался черствым и холодным до нужд человеческих? Егор Евдокимович не в состоянии был этого осознать.
— Загляну к нему, — сказал Кирилл Егорович бодряческим тоном; он направился ко двору Тишковых. Иван Иванович и Степин сидели на только что ошкеренной, подготовленной для каких-то хозяйственных нужд слеге и спокойно курили. Полкан, оскалив желтые зубы, бился в тын, норовясь ухватить за ноги входящего не без опаски боком в калитку Кирилла Егоровича. Собаку наконец-то угомонили, и гость по-свойски потянулся к кисету, стал неловко и неумело сворачивать папиросу, которая получилась толстой и несуразной. Запах свежей березовой коры, перемешанный с крепким табачным дымом, был приятен мужикам и не раздражал Кирилла Егоровича. Желание же о том, чтобы попросить Тишкова поучить его плотницкому делу, начало, подобно легкому летнему облаку, испаряться по мере того, как они докуривали папиросы. Ничего, кроме его позора, из такой затеи не могло получиться.