Как и все дни последних двух недель, в это утро выдалась такая же ясная, солнечная погода. Вдали, на возвышенностях, еще туманились сумерки, но в городке уже было светло. На задах дворов, когда он стал спускаться к Днепру, еще держалась влажная, живительная ночная прохлада, пряно и остро пахло разной спелой благодатью из огородов и садов, всем тем родным и знакомым ему с детской поры, но что он давно уже все забыл. Петушиный крик, продолжавший перекатываться из конца в конец по Демьяновску, возбуждал его к работе. Он похвалил себя за то, что противостоял искушению, отказался от пышных материнских драчен, от сливок и пирогов, позавтракав всего лишь одним стаканом молока с ломтем ржаного хлеба. Спартанский завтрак укрепил его в сознании полной перемены жизни, символом которой стала беспощадная борьба со всякими излишествами. Он давно уже разучился ходить пешком дальше ста метров и теперь с особенным удовольствием ступал по твердой земле, задевая ногами широкие зонты пыльных лопухов и кусты крапивы. Несмотря на раннюю пору, до его слуха донесся стук топоров. Кирилл Егорович понимал, что нынешняя работа была его главным жизненным делом и не походила на сенокос позапрошлым летом — тогда он лишь ради интереса прогулялся с косой. И тогда он находился совсем в другом положении и силе, что осознавали мужики; сейчас же он был равен им. Баню ставили под берегом, у самой воды. Как только он миновал последний дом и сад, ему открылась ширь реки, спокойно катившей свои светлые воды на запад. Над водою курился легкий, остатний после ночи синеватый туман. На той стороне рыбаки тянули сеть, а за ними, в лугах, успокаивающе пестрело стадо скота. Большие зеленые, уже предосенние мухи носились в воздухе.
Фундамент для бани был подготовлен несколько дней назад. Светлеющая стенка камыша и лозовых кустов заслоняла плотников. Но, спустившись ближе к берегу, он увидел всю их бригаду, то есть четверых мужиков. Подсолнуховым цветом желтела рубаха Степина — он узнал его издали. Назаркин в выпущенной из солдатских штанов серой рубахе шкурил еловое бревно. Иван Иванович в одной майке и солдатских штанах вместе с Лушкиным Петром кантовал лесину, укладывая ее на высокие козлы для распилки на продольные половины. Все четверо были теми маленькими людьми, которых он не замечал раньше. Превратиться в них, пережить то, что каждый день переживают они, заработать хлеб своими собственными руками — такое желание показалось Кириллу Егоровичу высшим, до сих пор недоступным благом. Они заметили его приближение, но казалось, не обратили ни малейшего внимания, — должно быть, потому, чтобы не давать ему повода для гордости и возвышения над ними. Он чувствовал себя оскорбленным их невниманием, но подавил гадкое, унижающее его чувство высокомерия и с улыбкой поздоровался с ними.
— Становись побочь, — подмигнул ему Степин опять с той же убийственной насмешливостью, как и вчера во дворе у Тишковых, — вот орудие. Зверь! — прибавил он. — Брыться можно. — Он вырвал из бревна топор с тонким и острым лезвием — Кирилл Егорович побоялся дотронуться до него пальцем.
— Шкерьте бревно, — приказал ему Иван Иванович, указав на еловую лесину с обрубленными сучьями.
Топорище было короткое и горбатое, и, как только Кирилл Егорович взял его в руки, он понял, какая трудная предстояла работа. Шкерить бревно, как он знал, значило не только очищение его от коры, но следовало отполировать так, чтобы оно блестело и на нем не осталось ни одной заусеницы. Прежде всего следовало освоиться держать в руках топор. До сих пор ему казалось, что он не забыл такое нехитрое занятие с той поры, когда был парнем. Теперь же его белые толстые, неподатливые руки, так ловко подписывавшие всякие приходящие и исходящие бумаги, не желали повиноваться ему. Он разом вспотел так, что его тонкая красивая рубашка вымокла и облепила плечи и грудь, но ему было неудобно снять ее, обнажив перед мужиками свое еще более белое и рыхлое, чем руки, тело. О, как он презирал и ненавидел (ему казалось, что вполне искренне) свою сытость! «В народ, в народ! Тут все великое… Больше ничего не нужно. То, к чему я вполне сознательно пришел…» — твердил он себе. Мысли эти приятно, будто шампанское, кружили его голову. Он встряхнулся, чтобы не отвлекать себя от работы, и еще усерднее, добросовестнее застучал и замахал топором, но, к своему ужасу, никак не мог сладить с ним: тот два раза вырывался и отлетал прочь, в кучи щепы. Кирилл Егорович боялся оглянуться на сделанное, но у него не было сомнения, что работка его выходила из рук вон негодная, а мужики помалкивают лишь из одного чувства такта. И он не ошибся. Когда, пройдя до конца очень длинное (оно казалось ему бесконечным) бревно, он поглядел на свою работу, а главное — на лица мужиков, ему стало очень стыдно. Работа действительно никуда не годилась. Он ободрал, и то неровно, с мясом, кору, а на местах сучьев оставил щербатины, заусеницы и рваные ямки. Иван Иванович незаметно вздохнул, чтобы не обидеть такого важного человека, и кивнул Назаркину: