— Матвей, подчищай за ним. А вы тольки дерите кору, — приказал он Князеву. — Держите легше топор. Пускай он сам чистит. Не запускайте лезвие в мясо.
Иван Иванович сдержался, не сказав ему, что бревно, которое тот обработал, представляло собой брак.
— Вы бы скинули рубаху-то, — посоветовал Князеву Назаркин, ловко, по-колдовски поправляя наиболее рваные ямки.
— Нет, ничего, — ответил тот, стараясь не показать своей усталости и переходя к новому бревну.
Между тем солнце поднялось уже высоко, сильно жгло, и теперь Кирилл Егорович выглядел просто выкупанным. Пот ручьем падал с его лица. Топор все так же дергался, будто пьяный, в руках, и стоило больших усилий удерживать его. Разгибаясь, чтобы передохнуть, он слышал ладный разнобой топоров плотников, поражаясь их выносливости, спокойной деловитости и сметке в работе. Тут была особая наука, и Кирилл Егорович понимал, что ее невозможно было перенять умом. Лишь в эти напряженные часы физического труда он понял, как ошибался, считая такую, неумственную, работу примитивной. Мужики останавливались только на короткий перекур и с веселым говором, поплевав на ладони и взяв топоры, становились опять к бревнам. Разговоры сразу иссякали, и слышался один звук работающих топоров. Кириллу Егоровичу было стыдно перед самим собой за те свои высказывания о мужиках и рабочих, что они могут только одно — увиливать от дела и пить водку. Он понимал, как был не прав и оскорблял простых людей и, значит, в их лице свою могущественную нацию, которая не приобрела бы и на сотую долю такого значения, загноись она в сплошной низменности и пьянстве. Блестящим образом это мнение опровергали мужики крошечной бригады. Он так настраивал себя, но вместе с тем иной, иронический голос — другого Кирилла Князева — посмеивался над ним. Противный ему, сытый человек, его двойник, все время находился в нем, ни на минуту не покидая его и напоминая, что все, что он задумал, — есть пустой мираж, который неминуемо исчезнет, и останется тот самый прежний Кирилл Князев, от которого он пытался теперь уйти.
Сколько прошло времени с начала работы, он не знал, но ему казалось, что уже, должно быть, наступал вечер. Ему хотелось пить, курить и отдыхать, и только усилием воли он заставлял себя не думать о том. Спина, ноги и руки были точно деревянными, в глазах прыгали желтые мухи. Пот шкварился под мышками и на его выпуклом животе. Никогда он не испытывал такой физической тяжести — с тех пор, как уехал из Демьяновска. Лишь теперь Кирилл Егорович в полную меру осознал, в каких великих трудах добываются народом блага жизни. От того умиления, с которым он взял в начале работы в руки топор, не осталось и следа, — он чувствовал такую усталость, что мог всякую минуту пасть на землю. Скрытная злость стала овладевать им. «Как машины… Когда же они сядут отдыхать?» — начинал все сильнее злиться Кирилл Егорович. Однако плотники (ни один из них) не являли никаких признаков усталости. Как и в начале работы, они выглядели бодрыми и веселыми. Все так же нахрамывал и ухал, опуская топор и засекая углы, маленький Степин. Несуетливо, ритмично и точно лудил бревна Иван Иванович. Пройдя метра полтора, он становился на колени и, прижав плотно ладони к поверхности бревна, общупывал и обглаживал, нет ли где какой шероховатости. Молодой Петр Лушкин, как и старые плотники, переняв их сметку и мастеровщину, будто тонкие слеги, кантовал бревна. Назаркин то сыпал мелкую, тонкую дробь, то звучно и басовито ухал, мелькая блестящим лезвием своего топора, — он им особенно гордился. Иван Иванович воткнул в чурку свой конек (он так называл топор), поглядел из-под ладони на стоявшее в зените солнце и бодро произнес:
— Обедать, обедать!
XI
Мужики расположились тут же, прямо на теплой земле, в тени лозового куста. Здесь можно было лучше отдохнуть, без траты времени на ходьбу туда и обратно, к тому же они чувствовали себя куда вольнее без присутствия домочадцев. Еда в узелках находилась при них. Кирилл Егорович ничего не взял с собой, не рассчитывая обедать вне дома, не забыв ту трапезу на косьбе, когда его заставили отведать кулеша обгрызенной ложкой.