— Схожу перекусить к старикам, — сказал он, застегивая ворот рубашки.
— Садитесь, еды хватит, — гостеприимно предложил ему Иван Иванович.
Отказываться было неловко, и он присел к мужикам. Еда не делилась и пошла по кругу. Иван Иванович выложил мелко крошенное, с любовинкой, сало, пирожки с молодой картошкой и выставил литровую бутыль козьего молока. Петр, ко всеобщему одобрению, достал из сумки два толстых вяленых золотистых леща. Налив в посудину квасу собственного изделия и накрошив туда черного хлеба, Назаркин приготовил таким образом тюрю.
— Отпробуйте-ка, — предложил он гостеприимно Князеву.
Немочь прошла, с ней и смутное раздражение на мужиков, точно они оказывались виноватыми в его бессилии. Назаркин вытащил из сумки глиняную чашку с отбитой ручкой, намереваясь налить ему квасу без тюри, но Кирилл Егорович незаметно отодвинулся от него и, не желая обидеть старика, ответил:
— Не беспокойся, отец. Я сыт.
— Мировая штука! — сказал Степин, все как-то с подковыркой посмеиваясь и бросая иронические взгляды на Князева.
Мужик на деревяшке, наиболее занозистый, заставлял, как ни странно (еще неделю назад он бы посчитал ниже своего достоинства сказать такому человеку пару слов), напрягаться Кирилла Егоровича. Степин же видел его насквозь, не верил ему ни на грош, считая его вредным поедателем народного добра.
— Нашел чем ублажить, — коротко засмеялся Степин, — там, брат, в высотах-то, не такой квасок пивали!
— Там всего много, — подтвердил не без робости Петр: он робел перед таким важным человеком и также понимал, что тот был низвергнут, и выяснилось, что ничего великого в нем не обнаружено.
— Разговорились, — пожурил их Иван Иванович, как всегда и всюду примиряя людей и прощая им их заблуждения и ошибки.
— Бревны не сыроваты? — чтобы переменить разговор, обратился Назаркин к Ивану Ивановичу.
— Что ж делать? Какие есть, — сказал тот, покончив с едой и закуривая.
Все сделали то же самое, угостившись сигаретами Петра Лушкина.
— А ты, Петруха, в институт-то нынче опять не надумал? — спросил парня Степин, соображая про себя, как бы, да поязвительнее, уколоть будто свалившегося к ним с неба Князева.
— Там без меня хватает барахла, — отмахнулся Петр.
«Золото парень! — подумал о нем Иван Иванович. — Стоит дорогого, а ценит себя — на рубль».
— А ты что, хуже, что ль, других? — скользнув бегло по лицу Князева, заметил Степин. — Глядишь, выучась, твою б персону на казенной «Волге» возили. Как… некото́рых, к примеру… — Он выразительно кашлянул и замолчал, поглядывая в небо, на быстро бегущие, легкие белые облака.
Иван Иванович опять почуял, что разговор начинал клониться не туда, куда следовало, и бодро поднялся с земли.
— Хватит лясы точить! Хорошего понемножку, — энергично сказал он, берясь за топор.
Полуденный сильный жар должен был лишить плотников энергии и бодрости, но в них не обнаруживалось даже легких признаков усталости — вполне естественной к тому же после такой напряженной работы до обеда. Кирилл Егорович по-прежнему шкерил бревна. Во время трапезы он надеялся, что руки его попривыкнут к топору и ему будет легче, но едва обработал половину бревна, как понял, что жестоко ошибся. Не только легче, но куда тяжелее было теперь! Кое-как кончив бревно, он вдруг почувствовал одеревенение рук. Стоило больших усилий, чтобы удерживать топор. Кроме того, он набил на обеих ладонях кровавые мозоли, причинявшие ему боль. Поплевывание же на них, на манер плотников, сделало еще хуже. Наблюдательный Иван Иванович, внимательно посмотревший на его руки, вытащил из кармана штанов маленькую цветастую тряпицу, развернул и протянул ему кусочек гусиного жиру.
— Помажь руки-то, — сказал он ласково.
Гусиный жир и верно помог, однако нужно было еще крепче сжимать топорище, дабы не выпустить его из рук. Молча и деловито они насели на подгонку венцов, что было куда тяжелее шкеринья. Плотники легко, будто слеги, кантовали бревна и засекали углы. Кирилл Егорович догадывался, какая это была нелегкая и тонкая работа. Степин после обеда звучнее фукал и покряхтывал, все так же с насмешкой подмигивая Кириллу Егоровичу, как бы говоря: «Ну как, родной, игра в народ?» Князев окончательно возненавидел этого серого мужика и, к своему стыду, побаивался его. Но, вспомнив о своих намерениях — слиться с простым народом, делал усилия над собой и подавлял желание дать ему отпор. Как ни тяжело было ему, он продолжал думать, что стал на верную дорогу. Такая мысль поддерживала в нем силы, и он подавлял в себе раздражение против мужиков. Проработав час или два (он потерял понятие о времени), Кирилл Егорович взглянул на мужиков, по-прежнему не находя в них никаких признаков усталости. После обеда они только один раз делали короткую передышку и то лишь на перекур, но не для отдыха, и Кирилл Егорович осознал всю несправедливость того мнения ущемленных, злостных людей, утверждавших, что народ нынче ленив на работу. Мужики-плотники разбивали вдребезги подобное ложное суждение и являли собой пример самого хозяйского, добросовестнейшего подхода к своему делу. Опровергали они и укоренившееся мнение о поголовном, беспросыпном пьянстве даже во время рабочих часов. Плотники за немудрым своим обедом даже не разговелись спиртным, да его у них и не оказалось, они с большой охотой набросились на тишковский квас. К концу дня уже было собрано три венца. Работу они кончили не в шесть положенных, а в семь часов, что тоже говорило не в пользу мнения об их лени.