Спина Кирилла Егоровича была как кол, когда он выпустил наконец-то из рук топор и следом за мужиками сошел к воде. Был тихий теплый предзакатный час. Мягкие, нежные полосы струились на воде. Укромное место позади улицы, укрытое от людских глаз, позволило им раздеться и искупаться. Кирилл Егорович тоже последовал их примеру. Мужики держались кучей и весело переговаривались; не показывая виду, что сторонятся его, они мгновенно бросали по-детски резвиться, когда он подплывал к ним. Это задевало его самолюбие. И все-таки с сознанием исполненного долга Кирилл Егорович вернулся домой. Родители с нетерпением и волнением ожидали его. В глазах отца сквозило чувство укора. Кирилл Егорович понимал все то, что переживал отец, — он разуверился в нем, в сыне; было неприятно еще в чем-то убеждать старика и оправдываться перед ним. Анисья сразу же захлопотала около стола, вкладывая всю душу в свои обязанности.
— Как же работка? — спросил Егор Евдокимович сына, сознательно употребив слово в уменьшительном значении, подчеркивая этим свое неверие во все то, что он задумал. Измотанный вид сына подтверждал то, как он о нем думал.
— Отлично, батя! Устал как собака, но зато доволен, — стараясь казаться веселым, ответил Кирилл Егорович.
— Что ж обедать не пришел? — спросила мать.
— Да я с плотниками поел.
— Так ты, стало быть, еще не передумал? — не веря всей его напускной веселости, попытал Егор Евдокимович.
— Нет! — выдержав взгляд отца, ответил сын.
— Ну-ну… — проговорил со вздохом старик.
На другой день, шагая на работу, Кирилл Егорович опасался, что руки его не в состоянии будут владеть топором. Кровавые мозоли — до них было больно притрагиваться — он утаил от родителей. Прошедшей ночью короткий дождь не остудил, однако, воздуха, и с восходом солнца опять начало печь; желтеющие лозняки и осокори томительно млели в душном безветрии.
Первый трудовой день, как предполагал Кирилл Егорович, должен был сблизить его с плотниками. Он сильно на это надеялся; такую надежду он питал потому, что выдержал и наравне с ними проработал свыше девяти часов. У него не было сомнения, что одно это давало ему право на то, чтобы они признали в нем такого же рабочего человека, как и сами.
Егор Евдокимович пошел к Тишковым выяснить подробности. Старик Князев прямо спросил Ивана Ивановича:
— Что ты скажешь о его работе?
Иван Иванович, не желавший огорчать Егора Евдокимовича, ответил с тактом:
— Без привычки, понятно, тяжеловато.
Но Степин высказался без всякой утайки:
— Брюхо толстое. Я в его перековку не верю ни на грош!
Егор Евдокимович еще заметнее сгорбился и, ничего не спросив больше, направился со двора.
Подойдя на второе утро к плотникам (опять опоздал), Кирилл Егорович по выражению их лиц определил, что он не приблизился к ним ни на один шаг: между ними были те же вежливо-натянутые отношения. Единственное, что обнадежило, — Степин больше не подкалывал своими ядовитыми словечками, но его холодное молчание таило еще большую презрительность. Вообще на второй день они все были еще вежливее в обращении с ним, а значит, и отдаленнее. Они просто, ясно, понимая с полуслова друг друга, переговаривались между собой и сразу же как-то поджимались и замыкались, когда начинал говорить он. И такое их отношение тяжелее всего было для Кирилла Егоровича. Второй день работы показался таким длинным и тяжким, что он склонился к мысли уйти сразу же после обеда. И только усилием воли он удержал себя и снова, как было ни тяжело, взялся за топор. Вечером, как кончили работу, мужики направились в новую пивную. Кирилл Егорович пошел домой. Но, дойдя до угла переулка, он передумал, решив тоже выпить с ними кружку пива. Когда он вошел в маленькую, отделанную в русском национальном стиле, с деревянными скамьями, столами и старинными фонарями зальцу, мужики сидели кружком и, весело переговариваясь, пили пиво. Он с налитой кружкой подсел к ним. Их разговоры, как обрезанные, мгновенно прекратились. Мужики замкнулись и, покряхтывая, безо всякой охоты дотянули пиво и, все так же вежливо покивав ему, заторопились домой.