Наталья молча сидела около стола, переживая за брата. Маленький Вася, так далекий от всех горестей взрослых, счастливо резвился, играя на полу с кошкой, и то и дело закатывался веселым смехом.
— Сынок… вот чего мы со стариком надумали: Васятка останется у нас, — заботливо одергивая рубашонку на внуке, проговорила Дарья Панкратовна.
Николай сразу понял, что это удаляло его от надежды как-то все же склеить жизнь с женой.
— Она… не пустит, — Николаю было неудобно назвать тещу матерью в присутствии родителей, а также по имени, и потому он избрал это среднее «она».
— Вася — твой сын, и как ты порешишь, так и будет, — сказала мать. — Серафима покалечит его душу.
— То правда, сын, — поддержал жену Иван Иванович.
— Не знаю… Она ж не пустит, — повторил Николай, и родители услышали в его голосе колебание.
— Тут главное — твое слово, — еще упорнее заявила Дарья Панкратовна.
— Родители верно говорят: Серафима держится за мальчишку не от любви к нему. Она через Васю хочет свести опять тебя с Анной, — сказала брату Наталья.
— А я ведь ее, заразу, не вырвал из сердца! — признался Николай, пунцовея верхушками щек.
— Мы тебе тут не можем указать. Сердце — оно вещает, — заметил отец, — но я думаю, сын, что тот ломоть для тебя отрезанный. Окрепни духом. Помни: ты родился жить, а не унавоживать землицу. Такое удобренье дорогое! Живи по уму, но в ладу с сердцем. Любовь ли там у тебя? Не знаю. Скорей, одурманился отравой. Не выхолости душу. Ты помрачился, а солнышко-то, глянь, какое светлое!
— Где оно? — надорванно и хрипло спросил Николай. — Я его не вижу! Ты тоже лгун, батя! Все, сволочи, лгут. Одно вранье — вот оно, твое солнце, понял?! Тысячу лет брехали и гадили и еще будут пять тысяч. Я и тебе не верю, не верю!
— Что больно, то и дорого. Но не обманывайся обманом. Туман пропадает, а свет остается. Не думай много об своей беде. Об жизни думай. А то твоя болячка застила тебе свет. Не мути душу, сынок. Наше-то счастье, когда мы за чужую болезню скорбим. Оглядись! А сына следует оставить у нас. Сам же живи пока там. Знаю: тебе оттуда нелегко оторваться. Нынче не легко, — добавил Иван Иванович.
Николай все так же сидел с опущенной головой. Слова отца действовали на него, но он не мог понять всей их глубины.
— Васька… пускай остается, — сказал он, хорошенько подумав.
Во дворе зашелся в лае Полкан. Дарья Панкратовна, прильнув к окну, увидела блекло-желтый платок Серафимы, проговорила:
— Легкая на помине.
Рот Серафимы был туго сжат, глаза поблескивали затаенной злостью, степенно, с достоинством шагнула через порог.
— Здоровенька вам, — проговорила она, быстро обегая всех глазами и останавливая их на зяте. — Загулялись мои молодцы. А у меня, Колюша, новость: Нюра письмо прислала. Вот оно. Сдается мне: дело указует к хорошему.
— Дай сюда, — отрывисто попросил Николай, едва не вырвав из рук Серафимы письмо; он в одну минуту, три раза кряду, пробежал его глазами. По тону письма Николай уловил, что жизнь Анны не клеилась, между строчек сквозила тоска, и его сильно обнадежила приписка в самом конце: «Скажи Коле, что я… не забыла его». Он вдруг повеселел и воспрянул духом. От мстительного чувства к ней не осталось и следа. К своему стыду, он чувствовал… мог ей все простить; это, видимо, унижало его достоинство, но по-другому не в состоянии был поступать. Вскочив и сделавшись деятельным, он стал помогать матери — она щепала лучину. Отец и Наталья с печалью смотрели на него. Наталья видела, что брат был готов на всякое унижение, чтобы опять сойтись с той, которая так подло, на глазах у всех, посмеялась над ним. Иван Иванович тоже думал так, но, умудренный жизнью и больше других понимающий те туманности в человеческих поступках, которые иногда невозможно осмыслить, он не знал, к счастью это или же к несчастью сына было то, что Анна могла вернуться назад. В душе же он считал, что сходиться сыну с ней не следовало, но такт удерживал его.