— Однако, папа, согласись, что у меня есть желание, — заметила Инна.
— Желание — одно, а возможности — другое.
— Согласна. Но ты же сам наставляешь, что следует дерзать.
— Собственными силами.
— Да туда вообще без блата не пройдешь!
— Я так не думаю, ибо сам в свое время поступил без блата.
— То было другое время.
— Инна верно говорит — именно другое, не нынешнее, — сказала Анна Евдокимовна.
— Тебе на актерский, повторяю, идти бесполезно. Ты неспособна. Кроме нервотрепки ничего не получится. А ты — моя дочь, и мне небезразлично.
— Если бы ты питал отцовские чувства — так бы не говорил, — бросила раздраженно Инна. Зло взглянув на показавшегося в дверях брата, она быстро вышла из кабинета.
Сыну Туманова Игорю нынче исполнилось тридцать лет, выглядел же он за сорок; он горбился, и заметно уже сквозила под жидкими начесами лысина. На лице его всегда держалась едва заметная презрительная усмешка, раздражавшая отца. Баки и усики, по мнению Романа Романовича, портили лицо сына. Игорь третий год делал безуспешную попытку защитить кандидатскую и теперь вошел к отцу с твердым намерением заставить его звонить председателю ученого совета. В конце концов, родитель должен был понять, что обязан устроить судьбу своего детища. Анна Евдокимовна обожала сына, и даже его недостатки казались ей достоинством.
— Вот и Игорек не устроен, — сказала она, ласково оглядывая длинно-нескладную фигуру его.
— Пусть устраивается, — сухо бросил Роман Романович.
— Тебе ведь известно, папаша, что существуют бюрократы?
— А кого ты имеешь в виду?
— Хотя бы председателя ученого совета нашего института.
— А я слышал другое мнение: что он — внимательный и справедливый человек, — возразил отец.
— Так могли сказать только подхалимы. Степанюк душит все мыслящее.
— И что же, никто не защищает диссертаций? Он всех задушил? — не без насмешки спросил Роман Романович.
— Извини меня, папаша, но ты становишься… сам похожим на этого Степанюка.
— К сожалению, кажется, не похож. Тот, судя по всему, настоящий человек, — он замолчал, опустив голову, — что ты от меня хочешь?
— Не более того, что должен требовать сын у своего родителя.
— Звонить Степанюку я не намерен.
Игорь взглянул в глаза отца — холодно и отдаленно, и Роман Романович с грустью угадал, что сын никогда не поймет его терзаний.
— В таком случае ты должен подумать о том, как сложатся наши отношения в будущем. Как отец ты будешь требовать сыновней любви, но я не забуду твоего равнодушия! Можешь не сомневаться.
— Я не могу звонить, и ты меня прости, — тихо выговорил отец.
— Я тебя не прощу! — желчно и жестоко бросил, выходя, Игорь.
Анна Евдокимовна заспешила было за ним, но около двери остановилась.
Они долго молчали; примирение после возврата из Демьяновска было временным и обманчивым, — это она поняла сейчас; все держалось на тонкой нитке…
— Что с тобой, Роман? — спросила она, глядя на его тяжело опущенную голову.
— Обожрались… Я не могу так жить дальше! Мне не о чем писать.
— Но ты ведь не воровал, никого не обманывал.
— Себя обокрал. Я — нищий и пустой. Высасываю из пальца сюжеты. Я давно забыл, как пахнут сено и роса на заре! Вот уж третий день я пытаюсь вспомнить, как называется ремень, который стягивает хомут.
— Коней, как я знаю, перевели — зачем же тебе об этом знать? — спросила с насмешливостью Анна Евдокимовна.
— А кто тебе сказал, что их перевели? — обрушился он на нее с желчью.
— Да в газетах пишут. В конце концов есть справочники, — пожала она полными плечами.
— А счастье, какое я испытывал при виде колосящегося хлеба, — тоже объяснит справочник? Хорошо вам жить!
— Но ты так живешь ведь не один.
— Хорошее утешение! Какое мне дело до них? Я больше не желаю так жить.
— Можно же ездить в творческие командировки за материалом.
— За материалом на костюм! — усмехнулся с сарказмом Туманов. — Положим, поехав «за материалом», я узнаю, как называется ремень, который стягивает хомут. Но понимаешь ли ты своей головой, что я на этаком материале сварганю липу? Ух, вспомнил проклятое слово! — крикнул он с облегчением. — Супонь, супонь! Ты слышишь — клещи хомута стягивают супонью.
— Ну и отлично, пусть их себе стягивают. Вот видишь, вспомнил. И другое вспомнишь. Какая, Роман, трагедия? Зачем ты усложняешь себе жизнь? Да если бы одному себе — нам всем! — в голосе ее уже звучало возмущение.