— Вы мне не указывайте, как жить! Я желаю свободы! — Туманов, побагровев, стал быстро ходить по кабинету.
— Ну так разведись. У тебя возникало такое желание, — Анна Евдокимовна, высокомерно округлив рот, смотрела на него со злой насмешкой.
— Я твое предложение внимательно изучу.
Они замолчали, разговор топтался впустую.
Он хотел было с жаром поведать ей обо всем том, что мучило и жгло его душу, но, взглянув в ее пресыщенные глаза, понял, что никакие слова не могли пробить той брони, которой прочно и давно уже была покрыта она. Роман Романович с возмущением заговорил о детях:
— У них в головах истина: родители обязаны все устроить. В противном случае — они наши враги. «Вам все можно», — не мы ли с тобой приучили их к таковым мыслишкам? Дочери мы купили золотые часы, когда она сидела в третьем классе. А семикласснику-троечнику — сыну, как ты помнишь, мы подарили японский магнитофон стоимостью в пять тысяч! Сам же я, замечу, заимел первые простенькие часы много лет спустя после окончания института. Я стал чиновником — вот что произошло со мной. Раз выдвигали, то, видно, было за что, но не хватило воли и совести, — зажрался.
— Инна и Игорь не хуже других, а много лучше, — сказала Анна Евдокимовна не без гордости.
— Вот тут и вся соль: «много лучше» — потому что они наши дети и им все дано. А раз дано, то как же они могут быть хуже? Несокрушимая логика!
— Лично мне не стыдно за своих детей.
— Чем же в них мы можем гордиться?
— Они верно не плакатные герои, но милые, культурные, воспитанные люди, а это вообще-то немало.
— Воспитанные эгоисты — будет вернее.
— Нынче все такие, — возразила Анна Евдокимовна.
— Нынче, как и во все времена, люди разные. К великому сожалению, у нас неважные дети! Мне горько признать, но от правды никуда не денешься.
— И что же ты надумал? — спросила жена затем, сдерживая себя.
— Я не собираюсь переделываться в крестьянина, но и не могу жить в удалении от родных дорог. Я не ломаюсь. Ты это пойми. И не могу больше… Не могу, да и не хочу тянуть два воза, и потому я окончательно решил порвать со студией. Возможно, и вообще с кино. Мне эта гонка на перекладных надоела! Завтра же я подам заявление об увольнении со студии.
— А дальше что?
— Уеду на год в Демьяновск. Хочу поближе рассмотреть нынешнюю жизнь родной глубинки.
— Но ведь туда можно наезжать за материалом, как делают многие.
— Можно, если бы этот материал был отрез на костюм.
Игорь и Инна, услышавшие из гостиной о таком решении отца, с возмущением вошли в кабинет; особенно кипела Инна: она хорошо понимала, что порви отец со студией и с мастерской, ей туда никогда не пролезть. Она, сверкая глазами, подступила к отцу:
— Да ты с ума, что ли, спятил? Да кто же добровольно бросает мастерскую во ВГИКе и «Мосфильм»?! Никого дубиной не выгонишь! Папашка, ты, часом, не спятил?
— Не ори на отца, несчастная! Ты чей хлеб жрешь? — одернул дочь Роман Романович. — Взяла волю распускать дурной язык!
— Прости, отец, но я думал, ты умный человек! — развел руками и Игорь. — Инка права: надо потерять рассудок, чтобы похерить свое киношное имя. Ну ты даешь!
— Дурак, дурак! — взвизгнула Инна.
— Выйдите за дверь! Оба!
— Мы уйдем! Мы можем вообще покинуть тебя, — Инна с грохотом шибанула дверью.
— Дети правы. Ты обязан подумать об их благополучии, если… — проговорила раздраженно Анна Евдокимовна.
— Ты тоже исчезни, — прервал он ее жестко, твердо решив стоять на своем.
«Боже, как меняются люди! — подумал он. — Разве такой она была тогда — молодой? А я сам?» Зло оглянувшись в дверях, Анна Евдокимовна с достоинством вышла из кабинета.
До половины ночи Туманов ходил от стола к двери и думал… Мысли его шли путаные, растрепанные, обрывистые. Он вспоминал себя маленького, когда рос, как все крестьянские дети, возле демьяновских огородов и тынов, шаря по садам, потом, в молодые годы, свое страстное желание — сделать что-то такое, чтобы все люди, и хорошие, и дурные, стали бы счастливыми… Вспомнил, с каким трепетом и счастьем, замирая, читал влажный и теплый еще оттиск газетной полосы — свое первое творение, рассказ. «Именно тот рассказ, который я потом считал жалким и ничтожным, оказался лучшей и самой дорогой моей вещью! Почему? Как мог я, малоопытный парень, выразить то главное, чем жив человек, и не в силах был ухватить потом, и не могу сегодня, сейчас, когда столько познал и перевидел весь свет? Кто меня подменил?»
Другой — жестокий голос правды — сказал ему: «Во всем виновато твое тщеславие. Но еще не поздно…»