Кузовков глядел в окошко — на резную колышущуюся тень от яблони — и говорил, четко расставляя слова:
— Жди, понимаешь, хорошего от такого поколенья. Дети должны расти в рамках. Без жесткой руки нельзя. Вредно.
— Жестокостью любить не заставишь, — возразила ему Наталья.
— Вот-вот, все сумасбродство от таких разговоров.
Гости Тишковых еще пробыли две недели. Они много и старательно ели и пили — аккуратно подбирали все, что ни выставляла на стол Дарья Панкратовна. Дни стояли светлые, сенокосные — с поля тянуло клеверным медом, заречной благодатью; в лугах пестрело стадо коров, и вечером, поднимая бурую пыль, оно расходилось по улочкам Демьяновска; пахло парным молоком, дыханьем скотины, речной свежестью. Городок утопал в садах, за заборами уже бурели яблоки, темнели сливы, сочно зеленел крыжовник, ярко и празднично желтели подсолнухи. Приглядываясь к Старой Смоленской дороге, Иван Иванович часто с гордостью говорил:
— Поди-ка завоюй ее!
Кузовков хмурил низкий лоб, относясь настороженно к подобным мыслям, считая их ограниченными, вытекающими из доморощенного патриотического закваса, и солидно возражал тестю:
— Надо смотреть шире. Нельзя запираться в своих стенах — так учит интернационализм.
Слово это он произносил как-то пронзительно-желчно, так что Иван Иванович даже вздрагивал — резало слух.
После обеда, как правило, ходили гулять, прихватив с собой Марту. С самого же первого дня коза вступила во враждебные отношения с Кузовковым и Зинаидой. Но если последнюю она немножко щадила, то Кузовкову старалась досаждать, как только могла. О козе Тишковых знала половина Демьяновска. Отличаясь среди своих собратьев живым характером, Марта каким-то особым чутьем умела различать людей. Иван Иванович говорил о козе: «Продувная шельма! Образованная». Едва только спустились в овраг, Марта довольно ощутимо стукнула рогами Кузовкова под зад.
— Сноровистая, — улыбнулся Василий Родионович, однако не без опаски поглядывая на невзрачную животину. Порядочное расстояние шествовали мирным порядком, но, как поднялись из оврага, коза довольно-таки вертко, подпрыгнув, ударила Кузовкова опять под зад. — Иди… иди… рога обломаю! — негромко, со злостью проговорил Кузовков.
Марта вильнула хвостом, отскочила и, не долго думая, ударила его еще по коленкам.
— Я тебе! — начиная выходить из себя, погрозил ей кулаком Кузовков. — Рога обломаю. Черт его душу знает, что за скот!
— Характер, — коротко и веско объяснил поведение козы Иван Иванович.
— Ей надо принюхаться к чужим, — пояснила Дарья Панкратовна.
— Это я-то чужая? — вскинулась Зинаида, косясь на животину, которая, однако, с самым добродушным видом уминала листья ракитника.
В тот же вечер состоялся разговор Зинаиды с Натальей. Тогда, в день приезда, Зинаида желала сблизиться с сестрой, но у них не получилось разговора.
Они присели на скамейку в огороде. От Натальиных рук пахло огуречником, полынком, на обветренном, ровно загорелом лице ее светилось выражение душевной ясности и покоя.
— Я все хочу у тебя спросить, Наташа, — начала Зинаида как можно ласковее, — ты больше уже ничего не ищешь в жизни?
Наталья хорошо понимала, о чем она спрашивала; «ничего не ищешь в жизни» в ее представлении значило — не ищешь мужа. Она улыбнулась, ясными глазами глядя на сестру.
— Что не цепляюсь ни за чьи штаны? — спросила Наталья.
— Не хочешь же ты сказать, что тебе так хорошо жить? — раздражаясь под ее улыбчивым взглядом, спросила и Зинаида.
— Будет еще хуже, если только найти мужика.
— Конечно, любовь. Я понимаю. Но ведь годы, Наташа, проходят. Все лучшие годы, как поется в песне.
Наталья долго молчала отвернувшись; теперь глаза ее не смеялись — в глубине их стояла большая и невысказанная печаль, и в углах поджавшихся губ угадывалась полынная горечь.
— Я свою любовь, сестра, похоронила, — тихо выговорила она, и голос выдал большое ее волнение.
— Что за история? Когда?
— Пять лет назад.
— Он что, бросил тебя?
— Сгорел на пожаре, — глаза Натальи увлажнились, но она поборола свою слабость.
— И ты пять лет одна?
— Тебе кажется странным?
Зинаида же такую жизнь считала не только странностью характера сестры, но и не совсем нормальным явлением. Она с удивлением смотрела на Наталью.
— Жизнь-то дается раз, — сказала она ей.
— Так что же? — Наталья опять подняла на нее свои ясные глаза.
— Извини, но я говорю не как чужая, — она хотела сказать: «Тебе — тридцать, и в нашем роду не было вековух», но сдержалась.
Наталья не ответила ей, и они сидели минут пять молча. Зинаида быстро поднялась, направилась к крыльцу.
Гости Тишковых уезжали следующим утром. Они порядочно положили в свои чемоданы солений и копчений из неистощимых запасов Тишковых, основательно опустошив их погреб. Провожая их на автобус, Иван Иванович хотел сказать им важные слова о любви к жизни и о детях, которых мы должны научить доброте, но он отчего-то удержался и только долго махал им своей выгоревшей кепкой.