— Здравствуй, хозяйка, — весело-начальственно проговорил Ипат Антонович, с тактом кивнув. — Рад приветствовать вас, глубокоуважаемый Роман Романович, как светилу! Опять до нашего, так сказать, захолустья? Завотделом райкультуры Селезень Ипат Антонович, — представился он. — Наслышаны о ваших больших успехах и гордимся как земляком. Только бескультурные и безо всяческих запросов люди не могут осмыслить вашей личности. Ну как там оно вверху? — Ипат Антонович показал глазами на потолок. — На культурном фронте? Что и говорить — не нашей масштабности чета: высоты!
— Вы что-нибудь от меня хотите? — внимательно посмотрев в мелкое лицо Селезня, спросил Роман Романович.
— Ну как же! Не я один, а весь город жаждет услышать вашего просвещенного слова. Как деятеля и личности. Для нас, так сказать, большая б выпала честь… в том, так сказать, смысле, чтоб вы выступили в нашем новом Дворце культуры на тему достижений литературы и кинематографического искусства. Заранее благодарим.
— Я нигде выступать не собираюсь, — отрезал Туманов, — я теперь уже в некотором роде житель Демьяновска.
Брови Ипата Антоновича стали медленно подниматься на узкий и низкий лоб.
— Не войду, Роман Романович, в курс. Не уловлю, так сказать, глубокого смысла. А, понимаю: подпустили юмору. Что значит — блеск таланта! — значительным тоном заметил он Екатерине, давая понять, что здесь, в глухом месте, только он один может понимать такого деятеля. — Игра, так сказать, ума!
— Убирайтесь вон, — сказал мрачно Туманов.
Брови Селезня прыгнули вниз, и вся его поза из покорной сделалась внушительной и начальственной, но не потому, что оскорбился, — понял, что Туманов пал, и теперь горделивое чувство возвышения над ним, только что еще недосягаемым, охватило душу Ипата Антоновича. Теперь он откровенно презрительно смотрел на него как на себе равного и еще ниже. И с этой презрительной миной на лице, ничего не вымолвив больше из предосторожности — а вдруг все-таки шутка, — Селезень удалился. «Не вскарабкался… рухнул с высот в ничтожность. Был князь — да в грязь… Хе-хе-хе! Я бы ухватился обеими руками. — Он взглянул на папку — теперь-то, павшему, было ее бессмысленно показывать. — Брошу занятие. Нынче не на стишках лезут кверху… На должностях. Много ль дает бумагомарательство? Одно расстройство нервов. А то и желудка. Слышал о таком случае. А морда толстая у тебя. Во мне же виду нет. Хотя, между прочим, не могу пожаловаться на аппетит. Тощий, как шпынь. Для такой должности пора бы округлиться. Кроме того, фамилия принижает. Хоть бы Селезнев, а то надо ж — Селезень! Прадеды, дураки, дали промашку. Хотя, впрочем, что за фамилия — Пушкин? Не сказал бы, что много эффекту. А звучит! А с другой стороны, что такое Пушкин в сравнении с космосом? Никакого, конечно, сравнения. Дармоеды! — накинулся он мысленно на писателей и киношников. — Только даром переводят бумагу и пленку при нынешнем дефиците. Не признаю я вас, учителей. Хе-хе-хе! — Он дробненько засмеялся. — Вы там гремите, а я вот не признаю вас!»