Назаркин, стоя на коленях, молотком с кривой ручкой обивал неровности, затем захватывал полный мастерок раствора и так садил кирпич, что он совершенно сливался со старой кладкой. Наконец, когда Туманову стало вовсе невмоготу, Иван Иванович проговорил:
— Пора закусить.
Обедали тут же, разложив снедь на коленях. Мужики побаивались языка Степина — он мог накинуться на Туманова, как на Кирилла Князева, с насмешками. Но Степин молчал, должно быть приготавливаясь идти в наступление на него в конце дня. Во время обеда перекинулись лишь пустячными и короткими разговорами о демьяновских новостях. Опять налегли на работу прежним порядком — каждый стал на свое место. Туманов повязал голову носовым платком, выпростал рубаху из брюк, простоватый, не выделяющийся вид еще теснее сближал с мужиками, и все доверчивее и мягче делался по отношению к нему Степин. После обеда, как и ожидал Туманов, несмотря на короткий отдых, ему не стало легче, а, наоборот, еще тяжелее. Он уже с трудом волочил ноги, была как кол спина. По лицу его градом катился пот. Однако, взглянув на мужиков, он не заметил в них ни тени усталости: работали как бы играючи. Для них выполняемое ими дело не представляло никакой трудности. Наоборот даже, в работе они находили полное удовлетворение. «День, достойный целой жизни иного человека. Честный трудовой день!» — И, думая так, собрав в кулак волю, Туманов старался не отставать.
Степин, уложив в ящик инструмент, протянул ему пачку дешевеньких сигарет.
— Засмали, табачок отменный, — и при этом он с самым добродушным видом подмигнул Туманову.
На углу, около нового здания почты, возвращаясь с работы, Роман Романович вдруг столкнулся лицом к лицу с Натальей Тишковой.
Она крепко и горячо, как сестра брату, пожала его руку.
— Не подкачал, Романович, молодец!
— Скажи, ты… счастлива? — спросил ее Туманов: он знал, что Наталья сошлась с пастухом.
— Да! — порывисто и не задумываясь, ответила она ему.
Наталья попрощалась и пошла.
Он, сконфуженный и несколько уязвленный, посмотрел ей вслед.
«Странно… все-таки… жена пастуха».
Сестра встретила его в прихожей.
— Катя, все хорошо, хорошо! — сказал он ей просто и искренне с выступившими невесть отчего слезами на глазах. — Сестрица, я жутко хочу есть!
— Я рада, Роман, за тебя, — ответила искренне Екатерина.
XXV
Древняя старуха Анна Сергеевна Лючевская уже другой месяц хворала, как мумия, полулежала в своем таком же старом кресле, смотрела то в темный, покрытый трещинами потолок, то в окно — на видимую отсюда заднепровскую даль. Вчера вечером, на закате, она вдруг умилилась до того, что тихонько всплакнула. Было ли оно отблеском каких-то нежных воспоминаний былого и давно уже померкшего, или же душу ее заставил умягчиться самый простой страх, какой охватывает всякого грешного человека перед кончиной? Что это такое было с ней?.. Какое-то диво: только вчера вечером старуха почуяла себя вполне счастливою. Она заплакала и, наклонившись, брат расслышал ее шепот:
— Славно-то как!
«Чему она, несчастная, обрадовалась?» — думал Иннокентий Сергеевич, глядя на ее бескровные губы и распростертое тело.
Ах, как бы хотела старуха воротить только что охватившее ее бесследно канувшее умилительное чувство! Тайный глас говорит нам, что даже и подлец когда-то один раз бывает добродетельным, и сердце его проникается любовью. Поверим и мы в такое чудо, ибо в неверии — мрак.
Она полулежала с подложенной под спину подушкой в канаусовой наволочке, глядела в безбрежную даль и никак не могла побороть в себе неприязнь. Сюда она приехала молодой, здесь состарилась, но не приросла к почве и не прониклась тем духом, который окружал ее… Отчего же так произошло? Но чтобы ответить на такой вопрос, надо заглянуть в души Лючевских. Еще дед всегда говорил, что «истинно купеческий, деловой ум не приемлет народную безалаберщину». Отец, промотав дедов капиталец, очутился в должности управляющего имением в здешних глухих краях, сумел обеспечить себе сытенькую старость, и у него не было причин считать свою жизнь убогой, несчастною. Однако, испуская дух, едва шевелившимися губами, Лючевской выговорил: «Бездны света и тьмы. Рабы и титаны — все вместе…»
Анна Сергеевна не забыла слов родителя.
«Да, отец был, конечно, прав, — думала она, — но не слишком ли он… о титанах? Где они здесь? Гении — другое дело. Но народ…» Тут Анна Сергеевна повела глазами по тому скарбу, которым так плотно был набит их дом. Она скользила глазами по шкафам, пыльным сундукам и плетеным корзинам, загромоздившим все углы, с удивлявшей Иннокентия Сергеевича памятливостью, что в каком сундуке и коробе лежит. В берестяном покоилось ее белое платье, так и не понадобившееся ей. «И не ропщу, что не выскочила замуж да не имею детей». Вспоминая грехи молодости, Анна Сергеевна, однако, не находила ничего предосудительного, и боялась признаться себе, что детей не оказалось из-за того, что следовало бы входить в убыток. «Им нынче подавай моды. Наверняка бы разорили», — оправдывала она себя. Но, думая о своей смерти, старуха еще судорожнее цеплялась за жизнь и с ужасом вдруг представила себе, как людишки разволокут все, что за длинные годы было нажито и перешло от родителей. Как-то она велела брату: