На закате она впала в забытье, и, пока Иннокентий Сергеевич ходил на колодец, кончилась, отошла, так что, воротившись, ему стоило большого труда освободить из ее окостенелых, холодных рук сафьяновую шкатулку. Спрятав добришко, Иннокентий Сергеевич торопливо перекрестил прах сестры, суетно выговорил молитву:
— Прими, боже, преставившуюся рабу твою…
Хоронили Анну Сергеевну на третий день. С самой ночи припускал то сильный, то шепотливый, мелкий, но въедливый дождь; даль тускло, не имея очертаний, туманилась, меркла Старая Смоленская дорога.
Плохо окрашенный, сколоченный из сырого тесу, дешевый тяжеленный гроб несли на руках с великим трудом четверо: сам Иннокентий Сергеевич, Тишков, Степин и Назаркин. Больше ни одна живая душа не вышла на волю. Увязалась было Варвара Парамонова, но, прикинув, отстала около магазина. Степин ковылял на деревяшке сзади, ругая про себя на чем свет стоит свою душевность, что согласился хоронить золотушницу, и поражаясь собственной доброте. Гроб второпях спустили в яму у подножия кладбищенского холма, быстро зарыли и, не молвя ни единого слова, разошлись. Иннокентий Сергеевич шагал с кладбища один — весь черный как ворон, с еще более заострившимся носом, с брезентовой сумкой под мышкой — там лежала сафьяновая шкатулка, ее он побоялся оставить дома… Содержимое шкатулки наполняло его душу счастьем: он осознавал свое превосходство над демьяновскими обывателями, по его представлению, не умевшими по-человечески жить.
XXVI
С тех пор как Анна уехала в поселок Верхнеднепровский, минуло больше года. За все это время в Демьяновск она заглянула только один раз; мужа тогда не повидала, — находился в отъезде. Демьяновск не тянул ее; все меньше и меньше она чувствовала себя и матерью. «Молодость проходит — вот она и вся философия, — размышляла Анна. — В конце концов, я от сына не отказалась. А на свободу, как гармоническая личность, имею полное право. Про то и в книгах пишут; если по телевизору показывают курящих девок, актерок, то отчего не курить мне? Женщину оторвали от кастрюль и мужних штанов. Покорно мерси, чтобы я была такая дура — взяла обратно семейную обузу». Свобода… Ею Анна наслаждалась с птичьей бездумностью. Приятно было вечером, после непыльной и незабойной работенки, поглазеть на поселковую публику, сидя в новом стеклянном кафе «Пингвин». Доставляло удовольствие потягивать кофе, выставив красиво-точеные, круглые коленки на обозренье мужчинам. Было приятно принимать и ухаживания, вернее угощения в ресторане — туда Анна отправлялась весьма часто. Но как ни таращила глаза, достойного кавалера не выуживала. Липла какая-то мужлань, но, правда, денежная, можно было хоть на дармовщину пожрать, что она и делала. «Пускай осуждает серая бабня — меня не убудет». Она была в полном расцвете, молодой женщиной, вырвавшейся на свободу (что такое роспись в паспорте?), и со всей жадностью пользовалась ее благами. «Живешь один раз — так пользуйся удовольствиями» — такая мысль вытеснила всякие сомнения и сломала ту нравственную перегородку, которая удерживает от низменности людей. О сыне Анна думала мало: мальчишка находился с отцом и бабушкой — чего же ей было переживать? О втором ребенке она не допускала даже мысли, у многих и одного нет. Ну а патриотки пускай заводят: каждый живет как знает. Конечно, «гармоническое развитие» тут было не ахти какое, и подмостки, которыми она бредила, — маячили лишь перед ее глазами. Хлопоча насчет костюмов и грима, Анна возненавидела всю эту самодеятельную ораву, в особенности — бабню. При всяком удобном случае она запускала то в ту, то в другую острые шпильки. С Галиной сложились сдержанно-сухие, напряженные отношения; Галина не подпускала ее к своей душе и, когда они встречались, отделывалась пустяковыми разговорами.
— Высокомерие оставляйте дома, — посоветовал Анне Сапогов, — мне в ансамбле конфликты не нужны.
Особенно люто Анну возненавидела Вера Портянкина. Как-то после концерта, придя в артистическую уборную, она тряхнула перед Анной отвислым подолом своего платья: