— Слышу: у корешков веселье! — бодряческим тоном проговорил Мухин, довольно запросто примащиваясь с краю стола и плеснув себе водки в порожний стакан. — А армейцы, гады, заелись — продулись как тысячу чертей.
Бобылев покивал лысеющей головой:
— В точку сказано. Финтят.
— Им деньги платят, и они должны марку блюсти. А вы чего, уже окосели, что ли? Три бутылки по нынешнему прогрессу — мало! Это даже для интеллигенции мало, а пролетариат — он выдержанный в огне. Кипели мы, так сказать, в смолах! — подмигнул неизвестно кому Мухин. — И живы, вообще-то, закаленные, бронебойные. Тягу даете, брательнички? — кивнул он Якову и Шуйкину. — Хотите помесить патриотическую грязь? Молодцы, ничего не скажешь!
— Молодцы, да как бы не стали овцы, — поддержал его ироническую мысль Бобылев; однако он крякнул и умолк, наткнувшись на взгляд Якова.
— Был я знаком с одним приятелем. Страшный патриот. Мы с ним на одной великой стройке кантовались. Мог, дубина, в какие шабаи выйти, в классические, а он, патриот-то, маханул в родное Неелово, говоря словами прогрессивного поэта Некрасова, — в райцентр с кинотеатром и коммунальной банькой, понятно, без пива. По морям, по волнам — оно веселее. Плевал я на ваши корни. На сегодняшний день корни — это прогресс. Говорят: семья, семья! А что такое, спрашивается, семья? Держаться за кастрюли и бабий хвост? Мерси!
— Но дети… того… требуются, — не совсем уверенно вставил Бобылев, причмокивая губами, — для будущности нации.
— Чтобы платить алименты? Я, понятно, не против деторожденья. Да жить-то нам с вами для своего интересу надо? В старости опять же дети — тоже не большие помощники. Пока их, оглоедов, в люди выведешь — сам сгорбишься, останешься без волос. Простая арифметика, браточки!
— Без детей еще раньше загнешься. Философ! — не скрывая своей неприязни, огрызнулся Яков.
Мухин с насмешкой смотрел на него:
— У тебя они, видать, есть. Ты-то счастлив?
— В том и дело, что нету, — согнулся Яков.
— Я, к примеру, вывел птенца. Алименты платил без напоминания. Скинул, слава богу, хомут. Я не крохобор. Чувства отцовские имею. А что заслужил? Родное чадо мне ж, отцу, кулаком в рыло! Это, я спрашиваю, как? А?
— Не те дети, не те, — покивал головой Бобылев. — Не того сорту. Низменность. Все лезут кверьху: повыше-то посытней.
— Дети разные, у кого — славные, у кого — дурные, — заметил Яков. — Так что ж у тебя на сегодняшний день есть? — обратился он к Бобылеву. — Кроме сберкнижки?
— Свобода, идиот! Повидай с мое. Баб утонченных имел. Шампанское рекой текло. Купался, можно сказать.
— Фейерверк, а не жизнь, — вставил Ступа.
— Все хотел тебя спросить: детьми обзавелся? Ты женатый?
Бобылев показал кривые желтые зубы — то ли оскалился, то ли улыбнулся — как-то по-лошадиному: не любил, когда наступали на больную мозоль.
— Был женат, приятель. И неоднократно. А дети пускай мужают. Я им дал жизнь.
— Попробуй-ка взять с нас алименты, — хихикнул Мухин. — Выкуси! Седни здесь, а завтра там. Мы — люди бесхозные, незаприходованные в бухгалтерских ведомостях.
— А коли нужда припрет? Гляди, соловьем засвистишь?
— Родительских прав потребуем, — заявил Бобылев.
— А дети возьми — и откажут. Тогда что?
— Закон на нашей стороне, — сказал Ступа. — Он всех оберегает.
— Про закон вспомнил! — уколол его Яков, снова обратившись к Бобылеву: — Сколько же все-таки у тебя детишек?
— Пристал! Не знаю, — буркнул, — может, пять, а может, шесть… Материя скушная.
— Дети должны об нас, об отцах, заботиться, — сказал Мухин, — это ихняя первейшая обязанность.
— Долг платежом красен, дядя, — сказал Яков, — что, говорят, посеешь, то и пожнешь. Одно за другое цепляется.
— Тут и в отцах — тоже вопрос, — уколол Мухина Шуйкин, — все об своих животах думаем.
— Красивые словечки. Только живот-то у каждого — он, брат, свой. Каждый под себя гребет, прикрывшись ею, философией-то.
В дверях показалась прилично причесанная на пробор голова молодого слесаря — сожителя Мухина по гостиничному номеру.
— Резанемся в «очко», дядь Петя? — спросил он, подмигивая.
— Найдутся охотники? — обратился к ним Мухин.
— Мы не хочем, — сказал Яков, желая поскорее избавиться от этого раздерганного, развращенного, пустого человека.
— Ну, не хочем, так как хочем, — сказал с иронией Мухин, посмотрев на Якова как на человека, который, по его разумению, не заслуживал внимания.