— В одной сытости — такая ж гниль, как и в безверии. И ты не озлобись оттого, что есть скверные людишки. Их накажет жизнь за их же злобу. Давай-ка, мать, Дарья Панкратовна, нам новый самовар! — потребовал Иван Иванович.
— За тем, Иванович, не станет.
«Да, брат, правду говорит, — подумал Яков, посветлевшими глазами оглядывая сидевших за столом. — Никогда человек не найдет счастье в кошельке. Чем он толще — тем хуже. Как не сыщет ее и в злобе. Грела подлая мысль и меня: поднакопить. Тогда, кинувшись за шабаями, я не понимал, что поднакопить лишек — стало быть, уйти дальше от доброты. Опомнился! А мог бы, как многие, зайти в болото… Гнусью, без сомненья, закончилась бы моя деятельность на базе. Спасся! И как славно, что могу спокойно проснуться утром. «В одной своей радости всегда скучно». Ваня тут высказал главную, капитальную мысль. И не только скучно, а мизерно. Я это теперь ясно понимаю. И кажется, знаю, как мне нужно дальше жить».
ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
I
Марья, как и большинство старых людей, плохо и мало спала по ночам. Большую часть времени ночи она лежала в покое и тишине, глядела в темный потолок и, глупая старуха, ничего другого не находила, как ворошить в памяти свою прошлую жизнь. Молодость, известно, зрячая, а старость — памятливая. Часто вспоминала старуха свою свадьбу и мужа Егора. Помнила даже, что на его косоворотой васильковой рубахе было нашито двенадцать штук пуговиц. Штопаную, вылинялую ту рубаху его как дорогое сокровище Марья берегла пуще глаза. Она хранилась на самом дне, в заветном месте ее окованного сизой жестью сундука. Часто вынимала на свет рубаху, нюхала ее складки, и тогда ей чудилось, что слышала невыветренный временем Егоров пот. Но это, видно, была только ее великая скорбь по нем. Носил-то он ее так давным-давно!.. Слезы копились в глазницах старухи. Светлая и едкая печаль касалась ее чуткого сердца. В такие минуты воочию чудился ей Егоров голос. Как же она могла его позабыть?! Да разве был и есть в свете у кого такой перекатывающийся то гулкими, то мягкими волнами бас?! С Егором Марья нажила пятерых деток. Двое, один за одним, сразу после рожденья померли: малец и девчоночка. И при первом, и при другом несчастье Егор сильно страдал, все корил себя, что он был виноват в их смерти. Третий ребенок, сын, двадцати двух лет, потонул в Угре, спасая соседского мальчишку. В день его погибели Марья едва не наложила на себя рук. Матвейка был вылитый Егор — что лицом, что ровным и мягким характером. Она всегда боялась за него больше чем за других детей — за этого последнего сына. Знала Марья, как нелегко жить праведным и горячим! А Матвейка таким и был. Двое сынов, Иван и Алексей, не воротились с Отечественной войны. След их давно зарос травою и размыло дождями, но материнская память цепко хранила каждую дорогую ей черту сыновей. Иван был кроткий, тихий, стыдливый, а вот Леша побойчее, и тот, и другой — Марья не кривила тут душою — не мог стать плохим человеком. Мужик Марьи Егор, как и сыны, погиб уже в ихней проклятой Германии. Хотя и лежали за божницей пожелтелые похоронки, Марья истово веровала, что и сыночки ее милые, и мужик Егор в какое-то время воротятся к ней! Но годы полой и безжалостной водой уносили ее все дальше от них, и ей только и остались воспоминания и печаль по ним. Она терпеливо ждала их возврата долгие-долгие годы, пока сама не стала глядеть в землю, не поняла: верно, скоро свидится с ними, но только не на этом, а уже на том свете. Теперь Марья больше не гадала о них на картах и не глядела смятенно на дверь, когда слышались за ней какие-то шорохи или чьи-то шаги. Оставалось одно — ее воспоминания, помогавшие воскрешать призраки так дорогих ей людей. Они наплывали на нее, когда старуха оставалась одна в своих четырех стенах. На людях же, особенно на работе, она жила нынешними заботами и в разговорах старалась не касаться дорогого и канувшего безвозвратно, оберегая все то в глухих тайниках своей души. Изредка лишь о погибших своих она говорила со старой товаркой Мысиковой Варварой. То же горе было и у той — не воротились сын и мужик. Разговоры происходили, по обычаю, вечерами за самоваром — или в Марьиной, или в Варвариной квартире. Терзали сердце и глупые думы о прошлой деревенской жизни. Слишком много говорившей ей музыкой звучал в ее ушах разноголосый крик петухов. Марья так любила их голоса, что, когда слышала петушиную перекличку, на глазах ее показывались слезы. Любила старуха и всякую домашнюю живность. Особую сиротливость Марья испытывала теперь, когда не было рядом ни куренка, ни поросенка.