— Маланья Хлопьева… пухом ей земля, — указала рукой Дарья на бугорок, над которым горюнился покосившийся дубовый крест.
— Да, золотая была душа! — горячо отозвалась Марья.
— А Василий, сын, видать, давненько не заглядал на материнскую могилку, — сказала Аграфена.
— Все торопются жить. Грех ему! Маланья-то через Василья много настрадалась, — сказала Варвара.
Марья поправила крест, проговорила:
— Не дуже-то его боятся, греха.
Легкий осенний ветер высоко шел по верхам кладбищенских деревьев, а внизу, на бледном солнечном свете, было затишно и еще сравнительно тепло.
Остановившись над могилой Нюры Куропаткиной, они долго смотрели на немой камень у изголовья ее праха. Над камнем стояла почерневшая от времени крохотная часовенка, и в углублении, за стеклышком, виднелась пожелтевшая карточка молоденькой и наивной девчонки. Старые женщины сотворили знамение и, не молвя ни слова, боясь словами нарушить священную тишину, прошли дальше. Под набирающей силу елью, по обеим ее сторонам находились две могилы — Марьиного сына Матвейки и мужа Аграфены — Федора. Ель росла как раз между ними. По правую руку, шагов на семь — десять в длину, находилось место захоронений рода Тишковых. Тут покоились дед, бабушка, отец и мать Марьи. Рядом с Матвейкиной могилой лежала сильно осевшая могила Марьиной матери. В ложбинке стояла вросшая в землю скамеечка, и старые женщины опустились на нее. По другую сторону ели, у изголовья могилы Аграфениного мужика Федора, исступленно краснел куст калины. Тяжелые и густо налитые ягоды, как бусы, унизывали и гнули книзу ветки. Марьи почудилось, что, когда они опустились на скамейку, от могил отлетел тихий ангел. В душе ее было чисто, просветленно.
— Буйная ягода! Ты когда тут куст-то посадила? — спросила Варвара Аграфену.
— По-за летось. Думала, смерзнеть нонешней зимой. А вот же — уцелел! — Аграфена расправила тяжелую кисть с ягодами.
— Чо, Марья, надумала ты ставить ограду? — обратилась Матвеиха к Марье.
— Ограда-то немалая. Йде ж мне ее взять-то? Да и не знаю я, бабы, докуль выгораживать. Сама в точности не знаю, где дедова и бабина могилки? Кому ж тут ходить? Все одно: што с оградой, што открыто.
— Вовсе не к чему, — подтвердила Варвара.
Взгляд ее упал на свежий могильный бугор около куста волчьей ягоды — шагах в пяти от Федоровой могилы.
— Не лыткинский кузнец там положен?
— Он и есть, — кивнула Матвеиха.
— Што ж ен так, ни с того ни с сяго помер-то? — спросила Аграфена. — Вроде силен был мужик: я его месяца три как видала. Чистый борец!
— От потайной болезни помер. Верней сказать, кару за оскверненье материной могилки понес. Рядком, видите, бугорок? То могила его матки. Шел Семен с дружком мимо погоста. Они, басурмане, в худяковском сельпе были — возвращались, понятно, с водкой. Ну, и охотца им стало нажраться. Заворотили сюды. Семка, ясно дело, и знать не знал, иде могилка-то материна. Видють — бугор. Сели. Выжрали прямо на могилке родительницы две бутылки, начали горланить песни и гадить. И тут чуеть Семка — он про то рассказывал, — што его ктой-то притягиваеть, гнететь к земле. Хочеть он, стало быть, встать, а силы нету. Не могеть оторваться. Товарищ по выпивке — тот вскочил, стал надсмехаться над Семкой. А Семка вдруг сделался так бел — што коленкор. Зуб на зуб не попадаеть. Говорил потом, как воротился домой, будто услыхал голос матери своей. Укоряла, стал быть, его. Кой-как вскочил он на ноги — и что есть духу кинулся бечь с погоста. Враз протрезвел. А к утру ни с того ни с сего слег Семка. Подковы руками гнул, а тутка не хватало силенок, чтоб с кровати встать. В одну неделю сделался страшен, черен, до того исчах — стал его качать ветер. Поехал в клинику, тама тюкали-тюкали, никакой болести не нашли. Так и истлел… Ден через пять отдал богу душу.
— Нечистая сила, должно, прикинулась, — сказала, перекрестившись, Аграфена, когда Матвеиха замолчала.
— В скверности век, известно, не сживешь, — сказала Марья поднимаясь.
Все встали следом за ней и тихо вышли на дорогу. Марья задержалась около могилы сына и вышла из погоста последней. Когда она была уже у самой опушки, ей почудился тихий оклик — чья-то стосковавшаяся по ней душа призывала ее: «Маня!..» Она торопливо оглянулась — нигде никого не было. Ей показалось, что она узнала Егоров голос. «Да это ж меня смерть покликала», — подумала Марья с полным спокойствием.