V
После ухода сына Степан задремал на короткую минуту, и ему пригрезилась вся в белом, молча и с укором глядевшая на него… Анна Куропаткина. «Ты — злодей!» — сказала она ему, тут же исчезнув. Степан очнулся в холодном поту. Неверующий, он, однако, перекрестил свой лоб, судорожно проговорив: «Господи, помоги! Спаси меня!» Но обращение к богу не принесло ему облегчения. Какое-то сверло крутило винтом его душу. «Нету на мне вины за твою смерть. Нету!» — оправдывался Степан. Давно истлевшая, несчастная эта Анна, явившаяся уже не первый раз ему во сне, погнала Степана на кладбище. Он сам подивился себе, откуда у него брались силы, и даже не заметил, как очутился уже на половине дороги, в поле. Великая осенняя тишина разливалась кругом… Высоко в небе угасал горько-печальный зов отлетающих журавлей. Степан желтыми сумрачными глазами оглядывал распростершееся над головой небо, поражаясь его могуществу, ненавидя и завидуя ему, точно какому-то человеку, за его бессмертие, за то, что сам он, Степан, уже стоял одною ногою в могиле. А ему… хотелось жить также вечно, как и небу. «Лгете вы все, что греете любовью друг друга, — думал он, чувствуя себя среди поля особенно одиноким и несчастным. — Каждый подминает слабого. На том стояла и ныне стоит жизнь. А почему я, спрашивается, виноватый, ежели не дал тебе транспорту? А почем ты знаешь, что осталась бы живой? Все равно пошла б на тот свет. Две жизни никому не дано. Мы все перемрем… — подумал он как-то машинально, тут же отогнав эту мысль. — К тому ж надо было хорошенько просить. Язык бы не отсох».
Чем ближе подступал погост, тем страшнее становилось Степану, точно там ожидало его тяжелое испытание. Замолить перед ее прахом вину, покаяться, пожалобиться, может быть, даже поплакать в предчувствии скорого своего конца — вот чего всеми силами души хотел сейчас Степан! Но не исчезала, не проходила и другая мысль — властвования над Ваньками и Нюрками. «Нет, я смирен, всех люблю. Господи, ты ведь слышишь? Всех до единого люблю, скорблю обо всех несчастных!» Но другой, неподкупный голос заглушил кающийся: «Все лгешь. В тебе — сатана, и ты подохнешь». Ему казалось: чтобы спастись, надо было налечь на старые ноги, спешить к несчастной Анниной могиле… Кроваво-червленый лист кладбищенских берез и осин пах тлением, закатом жизни. Могильный дух почуял Степан и в густом запахе еловой хвои. Какой-то инстинкт вел верно Степана к могиле Анны. До сих пор он один раз лишь мельком видел ее. И все шептал и шептал серыми, деревенеющими губами: «Спаси, господи! Хочу жить, хочу жить!..» Он истово веровал, что покаяние перед прахом учителки Анны даст ему не одно лишь облегчение, но отвратит кару — скорую смерть. «Ах, стать бы дитей! Обрести б счастье ребенка!» Желание это было несбыточным, оттого нелепым и глупым, но оно же вызвало воспоминания той своей поры, когда он, невинный, беззаботный, под шорох материнской молитвы засыпал в люльке. Слезы умиления брызнули из глаз Степана.
Вот она наконец-то, ее могила… Степан, сгорбившись, остановился около нее, затравленно обежал взглядом заросший травою бугорок; все более умиляясь, опустился, будто кто толкнул его в спину — на колени.
Вдруг он увидел молодые, широко раскрытые, проникающие в самую его душу глаза покойницы, и ему сделалось так страшно, что старик весь затрепетал и покрылся холодным потом. Даже почудилось, будто это была она сама, вставшая из гроба, живая. Весь сотрясаясь от дрожи, он плохо слушающейся рукой хотел окрестить могилку, но только дернул плечом и сунулся на колени.
— Прости меня, родная. Сыми камень… Прости, прости, прости! — повторял Степан, точно в этом его заклинании было спасение; он поднял голову — теперь на пожелтевшей карточке в ее лице было другое выражение — насмешливости; вскочив на ноги, он начал суетливо поправлять похилившуюся часовенку. Глаза Анны, куда бы он ни ступил, следили за ним. Неосознанный ужас охватил Степана.
— Над кажным из нас рок. Ты про то знай, — точно надеясь, что она его услышит, проговорил Степан. — И мы все, девка, смёртны. Одни — раньше, другие — попозже. Всех, родная, возьмет землица. Она ненасытная. А транспорту я тебе… не мог выделить, — забормотал он торопясь, точно боялся, что его кто-то остановит. — Не было как раз в то время. Ничего не было. Даже ни одного свободного коня. «Врешь, подлый, был!» — сказал чей-то ясный голос. Степан озирался по сторонам, — за ним только следили одни непрощающие, прямо направленные на него глаза Анны с фотографической карточки. И ему сделалось так невыносимо жутко, что он бросил поправлять ограду и почти побежал трусцой, сколько хватало сил, прочь от ее могилы, вон из кладбища. Его бил озноб; прыгало, раздваиваясь, выглянувшее из-за облака и отчего-то зеленое солнце. Не помня как, миновав притихшее, вспаханное под зябь поле, он вошел в холодный редкий осинник. Выйти же из осинника уже не хватало никакой мочи. Все чувствовал, что за ним, сзади — глаза учителки. Оглядываться он боялся. Как-то торчмя сел, привалился к толстому осиновому стволу, хотел крикнуть, излить душу кому-то, что надо было ему еще зачем-то жить, жить, жить! — но безжалостный, тупой удар кинул его ниц к земле и погасил свет…