— Кто это? — спросил он тихо, кивнув на него.
— Видите ж — штукатур.
Похвалив их еще раз и опять прибавив: «Не ожидал!», архитектор ушел, продолжая удивляться смекалке рабочих и одновременно поддаваясь ревнивому чувству, что делалось не совсем так, как намечал по плану он.
Бригада же, не приостановившая дела во время присутствия архитектора, находилась на лесах под куполом. Утром, как только пришли, Иван Иванович поставил Туманова на более легкую работу: подносить и привязывать ведра с раствором. В то же время это была самая неблагодарная работа. Туманов это видел. Сперва он возмутился: «Что он, в самом деле? Я же не ишак!» Но вспышка прошла. «Больше-то я ничего не умею, чего же возмущаться?» — одернул он себя.
Больше действительно он ничего не умел. Ведра ему наливал Степин — и при том со щедростью, подмигивая шельмец сбалагурил: «Вчера были малые, а седня — удалые».
То есть он заменил ведра, где-то добыв целые громадные бадьи. Туманов покряхтывал от усилий, поднимая ведра-бадьи с земли: не так-то просто их было оторвать! Пот шкварился под мышками и капал с лица. Худой и щуплый же Степин, казалось, не испытывал никаких усилий — знай отмахивал черпаком, словно столовой ложкой. Однако Туманов не подавал виду, что ему трудно, и упорно, с энергией таскал ведра.
Главное — он многое узнал о людях бригады и их душах. Тот самый инвалид Степин, который три недели назад казался ему обычным зубоскалом и пустозвоном, открылся совсем новой стороной: он был неглуп, жизнелюбив и стоек в жизни. Петр Лушкин, мысленно окрещенный им «стилягой», теперь, как соприкоснулся с ним близко, представлял собой совсем другого, крепкого и неподатливого на какое бы то ни было легкомыслие человека. Петр также был равнодушен к водке и вину, употребляя свободное время на полезные житейские дела: сапожничал, ловил рыбу, пристрастился, по совету Ивана Ивановича, к разведению пчел.
Начинал открываться старик Назаркин. Житие его в лесу Туманов понимал как что-то темное, звероподобное, несообразное с нормальной человеческой жизнью, и значит, он был как бы низкого достоинства. Таким Назаркин рисовался Туманову всего три недели назад. «Честный, добродетельный и очень совестливый» — так думал Роман Романович о нем сейчас. Молясь богу, Назаркин меньше всего хлопотал о себе, — он просил за людей. Его недоверие к людям, как хорошо видел Туманов, проистекало от захороненной в душе обиды, от отреченного одиночества, от едкой грусти долгой жизни в лесу. Ничего сумрачного и низменного не видел в нем Туманов.
Узнавал он новые черты и у многомудрого Ивана Ивановича. Во время первого своего наезда старый Тишков оставил у него впечатление чудака, не от мира сего, живущего в малой скорлупе, по явно отжившим меркам и преданиям старины. Как он ошибался, думая так об этом исключительно глубоком, цельном, отзывчивом на всякую людскую беду человеке! Тишков олицетворял собой душу и сердце народное. Главным источником жизни, всего сущего, чем живы люди, о чем они никогда не должны забывать, — как он считал, — была доброта. Он не спешил жить и говорил: «Всего не обымешь», но не прозябал, как это часто водится, — он постоянно был деятелен. Тишков никогда не знал сонливости, раздражения. Все ладилось в его умных, ласковых руках. Если же не удавалось какое-то дело, он произносил: «Утро мудренее, известно, малость подождем». Разная недостача — то нет того, то этого — не омрачала его существования, но, как видел Туманов, это не было нерассуждающим многотерпеньем. Он просто любил жизнь, веруя в душу человека и в его умную и нужную жизни работу. «Его не назовешь героем книги, но если я ее напишу, то, сколько хватит сил, покажу, что жизнь оскудеет, исчезни из нее Иваны Ивановичи. Это было бы слишком страшно. Да, я напишу правдивую книгу про них, как бы это мне ни было трудно. Я ее напишу потому, что узнал этих людей. Вдалеке они мне представлялись безликими Ваньками, а здесь я их узнал. И я бежал сюда не от Москвы, а ради того, чтобы вот так, вблизи, рассмотреть людей, о которых пишу. Мне казалось, что я берегу их в памяти, но забыл об одном — что жизнь меняется, движется и что сам я тоже переменился. Я описывал таких мужиков по шаблону, по заготовленной схеме, не касаясь их души. Теперь же я увидел живые лица. Это, наверно, и есть главный хлеб для каждого писателя — видеть и чувствовать своих героев. Каждая их морщинка — перед моими глазами. Раньше я подгонял Иванов Иванычей под давно вытесанную колодку. Но такого человека, как Тишков, больше нет на земле — вот главная нить, за которую я должен держаться. Нет стандартных Иванов Ивановичей, но есть живые, полнокровные люди, непохожие один на другого. Людей этих я сейчас, кажется, понял и всеми силами своей души полюбил».