— Ослухайся-ка только! Взяли, понимаешь, волю. На черта нужно кому твое пение? Не нам сидеть на Олимпах. Мы люди маленькие. Надо ж, такая блажь в башку ударила! У нас денег нету еще тебя пять годов учить. Ты это, Зинаида, должна понять.
— Пил бы меньше, — укорила отца Зинаида.
Когда Наталья пришла к Корзинкиным, Матвей Платонович возился в сенях со своим старым мотоциклом. Она не сомневалась, что натолкнется на его сопротивление, как только заговорит о Зине.
— У девочки огромный талант. Вы должны гордиться, что у вас такая дочка, — заговорила Наталья, садясь в прихожей на табуретку.
— Зинка, выдь, — распорядился Матвей Платонович, показав желтым, обкуренным пальцем на наружную дверь.
Вся сжавшаяся в комок, Зина вышла из прихожей. Анна Тимофеевна, тяжело вздыхая, латала какую-то одежину за столом.
— Откудова бы? Талант-то взялся? — спросил Корзинкин, и на его грубом, небритом лице выступило выражение детского, искреннего удивления; по нему Наталья Ивановна определила, что перед ней сидел не злой, а скорее всего добрый русский человек, который просто не мог осознавать того огромного духовного капитала, заложенного в его дочке, рожденной от таких простых людей, как он со своей женою. В этом его вопросе и возгласе Наталья уловила так хорошо знакомую ей черту в нашем народе — безалаберности, невнимательности к самим себе; еще, что она обостренно осознала сейчас, были отчужденность и разъединение, так наглядно проявляющиеся даже в узкой жизненной ячейке — в семье. Наталье Ивановне сделалось грустно и больно на душе…
— Не могу поверить, — прибавил Корзинкин. — Этакая-то пигалица! Не задуряйте вы ей голову. Седня поет, а завтра на мель сядет. А жизнь — она, брат, основательности требует. Мы дочку любим, дите-то наше. Да только пускай не вбивает в голову. Пе-еви-ица! Откуда, а? У прилавка-то оно понадежней хватания звезд. Не нам за звездами гоняться. А то еще вобразит, понимаешь! — Он пристукнул по колену тяжелым темным кулаком. — А у меня строго… Не допускаю самовольности. Так-то.
— Оглянись на самого себя, Матвей Платонович, — тихо выговорила, поднимаясь, Наталья.
Тот не понимал, о чем она говорила.
— Чего мне, интересно, оглядываться?
— Не топчи красоту и силу в самом себе. В детище своем. Есть кому над такой нашей душой посмеяться. Ты о них и понятия даже не имеешь, а они, проклятые, следят и все видят. С такими силами и так мелко гресть! Оглядись.
— Я ею, философией то есть, сыт не буду. Просветила, понимаешь! — крикнул ей вслед Корзинкин.
Зину Наталья заметила около ракиты возле мостков, — она стояла потерянная, маленькая, смирившаяся.
— Наталья Ивановна, — проговорила девочка сниклым голосом, — как есть, так и есть. В училище я не осилю. Не поеду в Москву.
— Молчи! — с волнением сказала Наталья. — Даже ни на минуту не поддавайся такому настроению. Верь, всегда и всюду верь в свои силы, чего бы ни случилось, моя девочка, в жизни. Всегда верь и помни, зачем ты родилась жить! Без такого знания тебе не пересилить. Побори неверие, поднимись над мелочами, не мсти людям, завидующим тебе. В каждое мгновение жизни своей иди к цели. Иди и иди! — Наталья Ивановна встряхнула девчонку за плечи и пошла прочь от нее.
Зина долго стояла одна под ракитой, думала о ее словах. Шагая, думала и Наталья: «Горячусь. Напророчила. А я-то самая обыкновенная баба. Часто в трех соснах путаюсь. Вчера сорвалась, сцепилась с Щуровой, вышло крикливо, по-бабьи».
XIII
Но, странное дело, вдохнув веру в душу девчонки, сама Наталья почувствовала собственное бессилие перед жизнью. Она мысленно окинула только знакомых ей злых людей (а сколько их, неведомых, еще злодействовало в мире!), и все то здание, основанное на горячей вере в торжество справедливости, света над мраком, любви над людской подлостью и низостью, вдруг закачалось и начало медленно рушиться. Она внутренне противилась такому настрою, на помощь ей пришло все ее жизнелюбие, но не могла сладить с закравшимся сомнением в тщетности побороть зло. Она помнила мудрость о привитом зле, что, как бы то ни было, добро воссияет, и верила, что так оно и есть на самом деле; теперь же, в этот вечер, выйдя от Корзинкиных, Наталья Ивановна, к своему ужасу, вдруг усомнилась в таком взгляде на жизнь.
«Люди играют в красивые слова, — думала она, — создают туман иллюзий. Пролилось столько людской крови, и люди не одумались и не поняли того ужаса, который они творят. Совесть? Щурова однажды сказала мне: «Если я чего-то хочу, то обязательно добьюсь, а совестью привыкли пугать. Она бестелесная, ее никто не видел». Но разве так слаба и бессильна душа? Нет зла, которого бы она не поборола!» Но, подумав так, Наталья Ивановна поняла, как она ошиблась, ибо самой беззащитной и легкоранимой была именно душа. В таком тяжелом состоянии Наталья свернула к дому родителей, — как всегда в трудную минуту, она шла за советом к отцу.