Иван Иванович самодельным широким ножом крошил на фанерке табак, и в домике был разлит горько-освежающий запах. Жадно гудели смолистые поленья в печке. Дарья Панкратовна в углу, около порога, квасила капусту. С улицы доносился бодрый голос Степина. Иван Иванович только взглянул в лицо дочери, как понял, что с ней происходило неладное.
— Что ты, Наташа? — спросил он ласково, отодвинув фанерку и накрыв ее холщовым полотенцем, чтобы легче было дышать.
Наталья какое-то время не отвечала отцу, сидела, привалясь спиной к теплой бревенчатой стене, с закрытыми глазами, но, против обычного, не испытывая в родной обители твердости и ясности.
— Устала я. Да и не верю… — она остановилась на полуслове.
Отец внимательно смотрел на нее.
— Чему?
— Не верю, что злые слабее добрых. Книжность это, батя, — жизнь коварнее и злей таких представлений.
— Ты, значит, разуверилась в людях? — пытливо глядя в лицо дочери, спросил отец.
— Не столько в людях, сколько в книжных истинах.
Он покачал головой.
— Все, доченька, от людей, от них и в них. Писалось много чего, да сплыло. Дорого вещее слово. Что народ сотворил, то и вечно.
— Люди делали мор, войны, брат душил брата. Если добрый сильнее злого, как говорят, то отчего-то первый часто торжествует. Разве не так?
— Мрак не застит света, дочка. Море мрака — слабей одного солнечного луча.
— Но посмотри, разве ты не замечаешь, что хороший человек несчастливее?
— Обман это, а не счастье. Сколько бы ни тянул ради живота, да живот-то сгниет, а совесть наша останется. Ежели есть свет, то есть и совесть, то и бессмертно содеянное добро.
— Батя! Сам-то ты, скажи, веришь? — спросила в упор Наталья.
— Сколько ни выпаливай все кругом злобой, а сам от нее и погибнешь — в то я верю, как в белый день, Наташа! Ты знаешь колучовского Степана Северинова. Поганый был человек, никому не сделал добра, таскал и хапал себе, а чем кончил жизнь? Гроб несли четыре старухи. Не приехали даже дети. Так кто ж кого пересилил? Злоба или свет добра? Степан кончил существованье, а жизнь-то, дочка, стоит. Тыщи других Степанов перемрут, как осенние злые мухи, а свет-то дня они не погасят. Кажен человек в своем конце держит ответ перед совестью. Про то он даже и не ведает, но гложет всякого помраченного жаждой властвования над другими тяжелая, глубокая мука. Не сможет ни один из Степанов от нее освободиться. Задавит, пришибет она человека, ежели жил он не по совести, не по правде — искал забвенья в тиранстве. Мы все стоим и ждем суда — своей же совести. Про то ты, Наташа, никогда не забывай! И помни: после ночи приходит день. Даже ежели эта ночь длинная и черная.
Наталья слушала голос отца, и простые, емкие слова его плотно и ясно западали ей в душу; чем дальше он говорил, тем все более успокаивалась она. Одного лишь не могла она понять: откуда бралась такая его вера — после тех многих мытарств, которые выпадали в его нелегкой жизни?
Когда Иван Иванович замолчал, под окнами показался Прохор с большой сумкой в руках.
— Мамань, выдь-ка сюда, — позвал он мать в приоткрытую дверь.
Иван Иванович догадался, зачем сын звал на кухню жену; тяжело вздохнув, он поднялся и вышел туда же. Наталья проследовала за ним. Прохор вынимал из сумки дорогую, никогда не продаваемую в магазинах Демьяновска сырокопченую колбасу, два непочатых батона, курицу и три банки лососевых консервов. И старики, и Наталья догадались, что продукты добыты по приказу Варвары.
— Уноси обратно, — сказал Иван Иванович и, не дожидаясь, сам стал укладывать все это добро в сумку.
— Да не задаром же, — пожал плечами Прохор.
— Не нуждаемся мы в ее подачках! На прилавке-то этакого нет. А мы не лучше других. Уноси!
— Скажи ей, что мы сыты, — заявила твердо Дарья Панкратовна.
— Как хочешь, батя. За все ведь гроши уплачены. Чудак ты, ей-богу. Кто ж откажется?
— Ты под ее дудку не пляши, — сказала строго брату Наталья, — я тебя не поучаю, сама делаю много ошибок, — мне просто так подсказывает сердце.
— Гляди, сын, а то и работы своей погнушаешься. Сыщет тебе женка теплую должность начальника. Их, известно, много — маловато мастеровых рук, — предостерег сына Иван Иванович.