— Руки-то у тебя, можно сказать, могучие, — по-панибратски проговорил Лючевский, — тебе такая работа — пустяк.
Николай подмигнул им, хлопнул Концова по спине и, проговорив: «Эх, папаши!», за какие-нибудь полчаса выгрузил кирпич. Когда он, в три погибели согнувшись, нагибался и ухватывал большую клетку, на лицах Лючевского и Концова появлялось особенное выражение удовольствия и торжества. Видно было, что они испытывали глубокое удовлетворение и высшее счастье оттого, что кто-то работал на них. Но когда он кончил, Иннокентий Сергеевич с самыми свойскими нотками в голосе предложил Николаю войти в его уединенную обитель закусить. Внутри, в доме, все так же громоздились пыльные шкафы, лари, сундуки, берестяные коробья, корзины, с носами и без оных самовары, стулья XVIII века, на веревке, распятая, висела черная куртка Иннокентия Сергеевича, употреблявшаяся ныне только при самой грязной работе, как-то: чистке ямы уборной и обливания этой зловонной жижей своего огорода, что он аккуратно делал два раза в году — весною и осенью. Куртка превратилась в сплошные лохмотья, и уже трудно было отличить рукава от бортов, но тем не менее Иннокентий Сергеевич похвалил себя за то, что не выбросил ее куда-нибудь в хлам. Рядом с нею, выставив «очки» на заду и дыры на коленках, красовались потерявшие давным-давно всякий цвет штаны, очень дорогие хозяину главным образом давностью лет — они были еще довоенные, и именно в этих штанах с подтяжками в ту далекую пору Иннокентий Сергеевич ходил неудачно свататься к Ивлевым и получил позорный отказ. Рядом со штанами, похожий на растопыренного паука, висел засаленный бархатный, некогда зеленого цвета жилет с большими медными, величиною с пятак, пуговицами, в свое время украшавший Иннокентия Сергеевича, так что Концов как-то сказал ему, что в этом жилете он похож на министра. В самом углу над шкафами можно было рассмотреть что-то похожее на старинное одеяние — на сюртук или же фрак с будто обкусанными фалдами; носка этой вещи относилась едва ли не к отроческой поре хозяина. Кресло, накрытое вылинялой накидкой, в котором полжизни просидела Анна Сергеевна и в нем скончалась, сейчас было свободным, и на него показал рукою Иннокентий Сергеевич:
— Присаживайся, — прибавив: — Не обессудь, что противу правил в некотором роде развесил богатство, — кивнул он на веревку с добром, — у меня была стирка.
— Жизненная необходимость, — успокоил его на этот счет Концов, блеснув своими золотыми зубами, которых у него был полон рот.
На столе рядом со старыми шкатулками и со старинной, с оборванными обложками книгой — все всегда указывали на ученость сестры и брата Лючевских — уже стояла хоть и скаредная, но все же для жадности Иннокентия Сергеевича богатая закуска: открытая баночка кильки в томате, несколько очищенных луковиц на тарелочке вместе с большими солеными огурцами и ломтиками черного хлеба. Довершали же сервировку стола две пол-литровых бутылки водки, которые предназначались — по тайному сговору приятелей — лишь одному Николаю с целью упоить его до озверения и потом насладиться и рассказать знакомым о зрелище. Николай, сев к столу, конечно, ни о чем не догадывался и спокойно и весело поглядывал на бутылки, как смотрят на этакое зелье трезвенники. Такое спокойное созерцание бутылок гостем насторожило приятелей, однако Иннокентий Сергеевич не сомневался, что подобного героического созерцания зелья Николаю хватит до первой рюмки, а там-то дело пойдет как по маслу. Он налил ему небольшой граненый стаканчик, а также по капле плеснул себе и Концову.
— Надо обмыть доставку кирпича. Ты, безо всякого сомнения, считаешь, что, мол, у жмотины Лючевского не поживишься даже плесневелым сухарем, на манер, так сказать, классического образа Гоголя Плюшкина. Однако замечу, что Плюшкин не с неба свалился: он есть исконное порождение нашей великой, так сказать, России, и что хоть я и сомневаюсь в Гоголе как в гениальности, который не сумел проникнуть во многие духовные сферы, но вполне согласен с мнением о Плюшкине. Да, это — тип, выхваченный из горнила нашей жизни!
— Наглядно доказывающий, что не такие уж мы и широкие, — вставил Концов, приятно улыбнувшись Николаю. — А данный стол — красноречивое опровержение, что было бы абсурдным считать хозяина дома вторым Плюшкиным.
— А потому я считаю, — продолжал Иннокентий Сергеевич с пафосом, — что он, Плюшкин, при нашей дурацкой, так сказать, широкости, не так уж плох — как сдерживатель объедения, потому что у нас на Руси испокон привыкли отращивать животы. Если взять, к примеру, Собакевича — другого сорта наше порождение, — то он тоже типичен: жрал по целому барану, да еще начиненному гречневого кашею с потрохами. Другим ничего не давал.