— На карточке у вас семейка что надо! С кем же вы теперь живете?
— Одна, — ответила она строго и коротко.
«Мужик, понятно, не вернулся с войны».
— А в деревне кто еще есть? Сколько жителей?
Ответила вновь скупо:
— Больше никого.
— А что же остальные? Кто где?
— Которые остались — переселились на центральную усадьбу. Там большой поселок.
— А вы, значит, не захотели?
Женщина порядочно молчала, глядя на огонь в печи. В строгом лице ее не было видно, однако, ни тоски, ни сумятицы, — она, должно быть, уже давно свыклась и ничем не терзалась.
— Не захотела, — ответила.
— И давно уже одна в деревне?
— С зимы. Как помер старик Никанор Евтухов.
— Да ведь жить тебе так глушно!
— Летом ничего. А зимой верно, не так хорошо.
В хате уже стало совсем темно, но хозяйка не зажигала никакого огня.
— Что же ты сидишь в темноте?
— Огонь-то виден. Мало ль кто шатается по дорогам… А я все ж одинокая баба. Боюсь.
— И давно ты без огня?
— После смерти Никанора ни разу не зажигала.
Туманов пришел в волнение.
— Да ведь ты долго так не усидишь!
— Не так просто… — она недоговорила и нахмурилась.
«Не так просто рвать с корнями, с родным гнездом», — за нее договорил про себя Туманов, выходя на крыльцо.
— Счастливо, — попрощался с ней Туманов.
— И вам счастливенько, — отозвалась она, потуже затягивая концы платка: из оврага тянула ознобкая, прохватывающая сырость.
Пройдя шагов десять, он оглянулся: женщина деловито, с топором в руках, уже оглядывала плетень. «Тут вся соль: народная стойкость! Какие пронеслись бури, а все-таки усидела!» — думал взволнованно он, спускаясь по тропинке в овраг, в его сырую сутемень.
Вернувшись в город, не заходя домой, Туманов направился к Ивану Ивановичу, чтобы рассказать о том, что видел. Тот мастерил сито; выслушав Романа Романовича, он долго молчал, — работа вмиг отлетела прочь. Затем он взялся за фуфайку.
— Куда ты? — спросила Дарья Панкратовна.
— К Черноусову.
Та сразу все поняла и твердо заявила:
— Он обратно в деревню не поедет. Ты даже и не думай.
— Поглядим… Ежели не трудно, пойдемте со мной, — кивнул Тишков Туманову.
— А Черноусов давно из деревни ушел? — поинтересовался Роман Романович, когда вышли из переулка.
— С год как. Первейший был земледелец! А теперь в курятнике прозябает. Понятно, кто ж ему сразу квартиру даст? Пристроился в сторожа. Приловчился к бутылке — дело-то известное. Ах, сукин ты сын!
Черноусов верно находился «под градусом стихии», как сам выразился; жилье его, в котором он прозябал с женой, походило на собачью конуру — ютились в хибарке, служившей летом хозяевам двора Епифановым помещением для стряпни. Черноусов был приземистый и плотный, с раскосыми глазами и с исклеванным оспой лицом мужик лет шестидесяти. Он сидел на сундуке и, притопывая голой пяткой, горланил революционные песни. Жена его, похожая на старую крольчиху, навек поставленная в зависимость от мужа, безропотная как тень, ставила ему на сундук огурцы.
— «Мы сме-ело в бой пойдем!..» — ревел Черноусов в таком самозабвенье, что дребезжало единственное крохотное оконце.
— Не стыдно тебе, Кузьма? — пожурил его Иван Иванович.
— Не на твое пью. Иди к че-орту! — рыкнул тот, засовывая в рот целый огурец.
— Тебе надо назад в деревню вертаться, — сказал Тишков, присев рядом с ним.
— А ет хто ж мне приказ дал, а? — помахал перед его лицом грязными растопыренными пальцами Черноусов.
— От сада-то твоего, Кузьма, осталось две яблони.