— Талантливый не зарубят.
— Оказывается, ты еще и наивный.
— Не смей, нахал, так говорить с отцом! — вмешалась появившаяся в дверях Екатерина.
— Тетка, не лезь! — крикнула визгливо Инна.
— Спокойно, спокойно, — сказала Анна Евдокимовна, умиротворяя стороны.
— Я сюда приехал потому, что хочу жить вблизи людей, о которых пишу. Я подзаелся и многое забыл. Мне киношная карьера не нужна. Я хочу одного: спокойной и углубленной работы над своими книгами. Вам же я все оставил, как вы знаете.
— Роман, мы ни в чем тебя не неволим, — вздохнула Анна Евдокимовна. — Мы просто соскучились и приехали.
— Звони отсюда ректору института кинематографии! — насела на него Инна. — Как отец ты обязан это сделать.
— Повторяю: тебе там нечего делать. Ты не имеешь таланта. Душа, душа просит! — Голос его поднялся и зазвенел с надрывом; они же, все трое, не понимали, о чем говорил он — чего просила его душа?..
Вошла опять Екатерина. Гости поднялись, не желая оставаться ночевать.
Роман Романович не стал их удерживать, проводил до машины, и они молча расстались.
XX
Назаркин вошел в свою комнатку, как никогда раньше успокоенный и веселый. Внимательно оглядев лезвие топора и обругав себя за то, что посадил на нем щербатину, он бережно — что делал всегда после работы — вытер его холстинкой. Уложив топор в деревянный ящик, он начал перебирать свои скудные пожитки. Несколько простеньких вещиц были связаны с большими событиями в его жизни. Раньше он не обращал на них особенного внимания, просто берег, но нынче, в этот осенний вечер, он восстановил в памяти все то, что кануло, и легкая грусть коснулась его старого сердца. Вышитый женой кисет, затертый и захватанный, повидавший вместе с ним фронты, говорил так много ему! Перед одним особенно горячим боем, уже в Германии, он, можно сказать, спас жизнь Назаркину. Маленький гранатный осколок, пробивший шинель, — должно быть на излете — застрял в кисете, — он обнаружил при куреве после боя. Кисет подарила ему Луша, дня за три до сватовства, в тот далекий вечер, когда он сказал ей какие-то свои корявые слова о любви. Тем особенно он был и дорог ему! Берег Назаркин также маленький картузик — шили для сынишки, но родились девочки, и носила его Маша, любила его, никогда не расставаясь, и Назаркин хвалил себя за то, что добыл картузик. Нынче был вечер воспоминаний. Не любил он окидывать мысленно минувшее — к чему было бередить сердце и старые раны? Но нынче вдруг все ему вспомнилось… В душе Матвей Силыч гордился собой, что сумел-таки отбить у михайловского главбуха невесту. Поступил он, надо сказать прямо, отчаянно: увел Лушу перед самой их свадьбой. А и любил же он ее! Нет, что б там ни говорили, а ей, бедняжке, на том свете не за что будет его упрекнуть. Не ангел он, случались и ссоры, жизнь есть жизнь, но упрека все ж у нее не должно быть. Катя, меньшая дочка, не ради хвастовства сказать, выросла б без сомнения красавицей. Он думал так не потому, что этого хотел, — и в самом деле Катя уродилась хорошенькая. Славная, тихая и ласковая была старшая — Маша. Он в уединении вспоминал своих детей и жену. Часы-ходики отстукивали над его головой вечное время, и грустный сумрак легкими тенями наполнял его суровое жилище. Воспоминания размягчили душу Назаркина. Чтобы не расчувствоваться еще больше, он упрятал в свой фанерный сундучок пожелтевшие карточки столь близких, дорогих ему людей. Он был спокоен сейчас, и ничто не терзало его душу. Мир не то что был полностью ясен ему, но он, Назаркин, теперь понимал его. И не только понимал умом, но любил его сердцем. Злые люди, живущие повсюду на земле, не заслоняли света. Они не могли подорвать его веру в добро и в возможность человеческого счастья. После возвращения с войны он никогда не испытывал такого глубокого удовлетворения. Происходило же это оттого, что жил и работал, принося пользу людям. «Всякий в одиночку — обреченный. Горе одному!» Мысль не выходила из головы Назаркина. Тут он услышал требовательный, сильный и грубый стук в свою дверь. Ее, как правило, Назаркин не запирал, даже уходя на работу. Тот, кто шел к нему, очевидно, меньше всего думал о вежливости, — появился на пороге, не дождавшись разрешения. Это был начальник районного отделения милиции Нифедов — в новой, еще не обмятой шинели и с только что нашитыми, тоже новенькими, подполковничьими погонами. Нифедов любил эффект, который он производил на того или иного жителя Демьяновска своей внушительной фигурой. Носились даже слухи, что Фрол Севастьянович был когда-то артистом, несправедливо вытуренным из театра. Однако мы не можем с точностью подтвердить, верны ли слухи. Сам же он помалкивал, не желая распространяться на этот счет. Поговаривали также, что Нифедов очень хотел быть генералом. В отношении генеральства, по всей видимости, крылась правда: то подтвердила одна ругань с Парамонихой, которая при большом народе, в магазинной очереди за сливочным маслом, опозорила его, назвав «генералом без мундера». Демьяновцы помнили, что Нифедов тогда прямо-таки позеленел от злости. Стало быть, Парамониха наступила на его больную мозоль.