Поверг его в уныние разбитый параличом старик Северинов — дня два назад он ездил в Колучово. Сильно пошатнулась его вера в свое бессмертье… «Жизнь-то наша бренная, можно и копыта откинуть», — и, неожиданно умилившись от нахлынувшего великодушия, он с торжественностью направился к Тишковым, чтобы засвидетельствовать свою добродетельность.
— Дарю, дарю злосчастную пятерку! — возвестил он с порога. — «Полюби ближнего» — это ты, Иван Иваныч, впечатляюще высказался. Капитально высказался! Проживу, хотя и бедный человек, я без этой пятерки. Свои люди, как говорится, сочтемся.
Но Дарья Панкратовна впихнула в карман его балдахина пятерку обратно.
— Мы не нищие. Вот твой процент.
Лючевский был как-то не в себе, страшно ему чего-то стало…
— Не требую, не требую! — выкрикнул он, пытаясь возвратить бумажку, но Тишковы обратно ее не приняли. Он завздыхал: — Все мы во власти непредвиденных обстоятельств… Туманен путь наш… Колучовского старика Северинова скрутило как! Да… Живи и оглядывайся.
— А ну тебя хватит кондрашка? Куды капиталы денешь? Оставь завещанье — в гроб положим, — подкинул вошедший Степин.
— Шутник ты, инвалид. Неизвестно, кому дано раньше. Не каркай.
А через день Лючевского парализовало: отнялась речь, левая рука и нога. Лежал на засаленном диване скрюченной колодой; глядя в потолок, плакал, но кому было пожаловаться? Стенам? Пыльным шкафам?
О случившемся с Лючевским Тишковым сказал Князев — понес ему долг «с процентиком».
Через несколько дней речь к Иннокентию Сергеевичу вернулась, но нога и рука остались деревянными. Скрюченный, на костыле, выползал во двор, надолго замирая неподвижной колодой; как-то вечером взгребся к Тишковым. Так и бухнулся ниц — жалкий, просящий людского милосердия.
— О, как же жить? Братья милые, мы ведь, можно сказать, единоутробны… Лучше уж околеть.
Иван Иванович, отведя его в свой дом, вернувшись, сказал:
— Вот что, мать, Дарья Панкратовна, человек он поганый, то правда, однако же по закону миролюбия не имеем мы права бросить его на произвол судьбы. Будем ухаживать, подсоблять, ходить в магазин за продуктами.
— Уж придется, — вздохнула Дарья Панкратовна.
Степин заметил.
— Высокая плата за его подлости. Прямой наводкой и картечью.
— Да вас засмеют как набитых дураков! — возмутилась Варвара — разговор происходил при ней.
— Мы не можем бросить человека в беде, — стоял на своем Иван Иванович.
— Не можем. Что ж делать-то? — подтвердила Дарья Панкратовна.
— Ты, видно, прав, папаша, — после некоторого колебания сказала Наталья.
— Мало вам своих забот? — В голове у Варвары не укладывалось, как можно было относиться подобным образом к такому злому человеку…
С этих пор Тишковы стали помогать Лючевскому. Должно быть, сам он меньше рассчитывал на такую доброту по отношению к себе. Что-то в его меркантильной душе затрепетало… вспыхнуло… И, движимый новым для него чувством, сам удивляясь своей щедрости, он ухватил пиджак, который, заметим здесь, давно уже потерял цвет, и задергался, заторопился, налегая на костыль, на двор Тишковых.
— Родные мои! — взвыл он, потрясая пиджаком. — Родные люди… как я воспитанный на высоких принципах… дорогой Иван Иванович, искренне, от сердца дарю тебе оную одежину! Пиджак еще вполне крепкий, из ноского материала.
Степин разразился смехом:
— Лючевский, побойся бога, — ты этот пинжак полвека носил!
— Этот «пинжак», к твоему сведенью, выдержит еще полвека, поскольку не нынешнего покроя. Шит еще из отцовского купеческого материала. Бери, Иваныч!
— Спасибо, у меня хватает одежи.
— Я ведь рад услужить! — горячо вскрикнул Иннокентий Сергеевич.
Иван Иванович пристально посмотрел на него; в этом его вскрике он, чуткий к душе человека, услышал чистый и искренний порыв. В том Иван Иванович не ошибался и, когда Лючевский укостылял к себе, произнес с большой надеждою: