После полуторамесячного сидения на стуле дежурной по этажу ее вызвал директор гостиницы.
— Вы уволены, — заявил он Анне, едва та появилась в дверях, — убирайтесь. Вы мне не нужны.
— Не очень-то покрикивайте — я не из робкого десятка, а у вас рыло в пушку. Мне кое-что известно, — дала она отпор.
— Вы не запугивайте. Завтра на работу можете не выходить.
— Ну и черт с вами! — она грохнула дверью.
Ах, Париж, Париж… Сидела в парке Блонья, глотала злые дурные слезы; над головой трепетала молоденькая майская зелень, орали грачи, все пело и радовалось жизни. Зло вытерла кулаком слезы. Мечты развеялись как утренний туман. «Дура, надо было искать солидного, с положением. Эти творческие — нищие, да еще с гонором. Надо искать начальников. У них черные «Волги», власть. Начальник обеспечит. А для женщины в том и есть гармоническое развитие. К черту начальников! Одна дорога — вон из Чухонии». Нащупала бумажку с адреском. Хотела выбросить, вспомнив про вставную челюсть того, кто дал, но ставила. «Нет, домой, домой, к сыну, к своим!» Встала злая, жалкая, потерянная…
В тот же день Анну понесло домой, в Демьяновск.
XXXI
Серафима под лопату сажала в своем огороде картошку. Она издалека, в начале переулка, увидела дочь. Сердце Серафимы стукнуло аж в самые ребра. «Идет-то, вишь не павою. Должно, сорвалась? То-то станут звонить да пересуживать. Ах, ты…»
Как заметила старуха, на шагающую Анну глазели люди. Не тот, чем в прошлом году, был ее нынешний приезд — это Серафима угадала, едва Анна приблизилась к своему забору. Теперь она несла свою голову не с гордостью — посрамленную. Глазели охочие до новостей соседи.
«Несчастная!» Серафима тихо ахнула и, почувствовав слабость в ногах, беспомощно опустилась на куль с картошкой. Анна неуверенно подошла к матери, сдержанно поздоровавшись с ней.
— Иди в хату, — тихо проговорила старуха, озираясь по сторонам.
Анна суетливо, без прежней своей горделивой осанки прошагала через огород. Материнская обитель показалась ей неизносно-крепкой со своими толстенными стенами, с темным потолком и большой русской печью. Убогий мирок, от которого она без оглядки бежала, опять окружал ее. Вспомнив те свои мечты навсегда вырваться отсюда, она громко захлипала и устало присела к столу. Серафима, сжав в куриную гузку губы, глядела чертом на дочку.
— Сорвалася, дурища! — выговорила мутно мать.
Анна устало горбилась, щурила будто присыпанные пеплом глаза на яркий, золотящийся луч, пробившийся сквозь цветы в горшках на окне.
Серафима, как ни крепилась, не могла сдержать слез.
— Обкурвилась, зараза! — крикнула она, шмыгая носом. — Артистка — людям на посмех.
— Маманя, ты молчи.
— Я те замолчу! — Серафима, сморгая на босу ногу калошами, суетливо заспешила в хату.
Вошли вовнутрь.
— Дальше-то куды? Чего делать-то станешь? — спросила Серафима, ставя на стол еду.
Анна вынула из чемодана небогатые свои пожитки; добришко ее лучше всяких слов сказало Серафиме, что дочка воротилась к разбитому корыту.
— Говорила, дурища, оглядаться! Какой-никакой, а он-то муж. Водки в рот не берет. Промеж вас — сын.
— Я к Николаю на поклон не пойду. Он меня не примет. Я с ним тогда говорила. Как тут мальчонка? Он у них?
— А где ж? Ко мне, стервенок, нейдет. Звала я его.
Анна холодно усмехнулась:
— Была б новость, ежели б пошел.
— Ты как, лахудра[8], говоришь, об своей матери?! — вскипела Серафима. — Насобачилась!
— Сама знаешь, какая ты есть.
— Спасибо, доченька.
— Маманя, не юродствуй.
— Постыдилась бы! Не след нам распаляться. Веди себя чинно. Надо наглядеть какую работу. А там, потиху-помалу, может, и с Колькой сойдешься.
— Возврата, видно, к тому нет, маманя, — Анна заплакала, вовсе уронив голову.
— Время укажет. Ты только хвост-то не ставь трубой. Будь обходительней. А куда ж хочешь рыпнуться насчет работы?
— Пойду опять в свой магазин. Должны принять, — решила Анна.
— Было б не худо, — одобрила, подумав, Серафима.
— Иди к ним за сынишкой. Я-то кланяться не собираюсь. Много чести!