Поздоровавшись, они порядочное время не знали, о чем можно было говорить; казалось, их внимание было занято только тем, чтобы слушать птичью разноголосицу в сочных, покрытых молодыми глянцевито-зелеными листьями липах. Откуда-то с другого конца Демьяновска доносились невнятные переборы баяна, и эти звуки отчего-то усиливали грусть.
— Нынче, видно, будет жаркое лето, — сказала Анна, сама не зная зачем: нужные слова не шли, а говорить о чем-то следовало.
— Да, жарко.
— Как тут у вас тихо… хорошо, — сказала она еще — тоже ненужное.
— Раньше ты не очень любила тишину, — напомнил ей Николай.
— Все проходит, Коля.
— Проходит, да не без следа, — возразил он.
— Ты на что-то намекаешь?
Он не ответил ей, спокойно смотрел на нее. А ей так хотелось видеть горячего, прежнего, хотелось воротить и его, и свою любовь! В кустах, под берегом, зашелся было, выщелкивая колена, но вдруг оборвал свою песню соловей.
— Как ты, Коля, живешь? — попытала Анна.
— В моей жизни перемен нет. Вы Васю не настраивайте против моих стариков.
— А кто его настраивает?
— Я хорошо знаю твою мать.
— Коля, я хочу сказать… шла к тебе. Ты видишь, я вернулась… И если ты не против… мы могли бы сойтись. Теперь я совсем остепенилась! — прибавила Анна, и в ее лице появилось выражение виноватой собачки.
— На сколько дней?
— Представь себе — навсегда! Ты ведь не против? Смешно, если против. Не правда ли?
— Кто посмеется, а кто и поплачет.
Он ответил не сразу, докурив сигарету.
— К прошлому возврата нет, Нюра. Уж ты меня тут не суди. Не простил я тебя! — Голос его был сдержанно-сухим. — Напрямки я тебе говорю — брезгую тобой. Хочешь сердись, хочешь — нет.
Она покусывала губы — понимала, что стояла перед ним униженная.
— А какое у нас тут счастье? Что я тут могла увидеть? Толкучку за несчастной ливерной колбасой! Что вы мне все дали? — взвинченно заговорила она. — А я жизнь хотела другую узнать. Актерскую, другую, с запросами, — не ливерную колбасу и не один зачухленный кинотеатр. Разве я не могла хотеть такой жизни? Я тоже на нее право имею.
— Имеешь, — подтвердил Николай, — только ты не новую и не культурную жизнь искала — бражничество. Чтоб ничего не делать, но сладко жрать. Таких «актерок» шляется порядочно. Ты подумала, что с красотой не пропадешь. Надолго ли она? А что ж потом? Для сцены люди рождаются. А гулящими становятся.
— Не тебе толкать такие-то речи! — огрызнулась Анна, сильно задетая за живое.
— Живи как знаешь. Играй свои дурные роли — это твое личное дело. Но к прошлому возврата нету, — повторил он без злости, без сердца — с легкой грустью. — Не простил я тебя, Нюра! Хотел бы, да не могу. Чуть в водке не погиб. Из-за тебя! Хватило силы — выстоял. В твоих словах есть правда. Темновато у нас в Демьяновске, верно. Но не всем в актерки лезть. Выбрось из головы блажь. Это я тебе советую.
Анна с гордостью откинула голову: только сейчас она поняла, какая стояла перед ним — посрамленная и жалкая. Губы ее вздрагивали.
— Сына я вам не отдам. Он мой, мой! — крикнула она запальчиво.
— Болтаться по свету он будет тебе обузой. Дешево играешь в материнскую любовь!
— Я никуда не собираюсь ехать. Сегодня же пойду в магазин, чтобы взяли на прежнее место.
— Сомнительно.
— Что тебе сомнительно?
— Такая жизнь тебе не светит, ибо любишь сладко жрать и ничего не делать. Думаю, что, обжегшись на любви к искусству, подашься покорять заграницу. Скорее всего — знойную Африку. Тебя ничего не держит. У таких, как ты, не бывает Родины, ни большой, ни малой. Извини, но прямое слово — верное. На Родину нельзя плевать — она святыня, наша мать.
— Я это слышала. Вы… вы все мне позавидуете. А я думала, Коленька, у нас будет другой разговор… А он, вижу, не получается. Ну-ну. Не валялся бы ты у меня в ногах. Такие случаи, если не запамятовал, случались. Смотри, Коленька, не пожалел бы! Смотри, может, это наш последний разговор.