Как только Дарья Панкратовна поглядела на стоявший около порога пустой бочонок из-под клюквы, Иван Иванович изругал себя последними словами, что он, стоеросовая дубина, забыл об этой спасительной ягоде. «Дурак, сытый прохиндей!» — накинулся он на себя, потихоньку, чтоб не заметила хозяйка, одеваясь.
— Ты, мать, полежи, а я в магазин схожу, — первый раз в жизни соврал он ей, решив немедленно кинуться на поиски ягоды. Однако ни у Князевых, ни у Парамонихи, ни у старухи Евдокии клюквы не оказалось. Иван Иванович понял, что скорее добечь до леса, чем найти ее у кого-то. Да и не любил он, сказать по совести, просить! До Ржавого болота было не менее как семь километров. Через какой-нибудь час Иван Иванович был уже в лесу. Великая осенняя, глубокая тишина, нарушаемая только тихим шорохом наливающихся багряностью листьев, простиралась, казалось, на сотни верст… Сейчас он был один со своей сердечной скорбью и воспоминаниями в глухом осеннем лесу. Мшистые, еще крикливо зеленеющие кочки, обнизанные жестким клюквенным листом, успокаивающим ковром стлались и похрустывали под его ногами.
…Однажды — это было вскоре после его возвращения с войны — он бросил Дарье Панкратовне, поддавшись дурной ревности, злые и несправедливые слова. «Как же я не разглядел? Приревновал-то, оглобля, к кому! — казнил он себя. — К Ипату Селезню. Да он же рядом с Дарьей Панкратовной — что гусак с лебедихой. Да и тот недорезанный».
Он так думал, а сам без устали, проворно, как молоденький, елозил на коленках по обросшим клюквенником кочкам, нашаривал с немыслимой быстротой руками ягоды, бережно ссовывая их в берестяной короб; крепенькие красно-белобокие холодные горошины случалось из-за торопливости выскальзывали из его жестких, огрубелых пальцев, и он терпеливо выискивал их в будто жестяной листве. Иван Иванович все время подстегивал себя поторапливаться и ругал за неуклюжесть, точно и правда эта ягода должна была поднять на ноги Дарью Панкратовну. Небо насупилось, почернело, в лесу сделалось еще глуше и тоскливее; опять пошел мелкий, мглистый дождь, острее почувствовались запахи гниения. Где-то близко с железной методичностью каркал ворон. Вскоре брезентовый плащ набух сыростью, растопырился и стал похож на жестяные крылья. Коленки Ивана Ивановича давно уже промокли, и струйки ледяной воды затекали за воротник рубахи, катались между острых лопаток и жгли, как ртутью, кожу. «А кто, спросить, лучше моей Дарьи плясал? Скажу прямо — не было в округе такой женщины! А взять, к примеру, вышиванье. Найди-ка во всем государстве ей равную! Хрен там: с огнем не найдешь! Ну, может, во всей нашей области, — поправил себя Иван Иванович. — А шьет как! Вон прокуророва жинка до сих пор не нахвалится. Сомнения нет, что не пошей ей Дарья Панкратовна того сарафана, ее б и прокурор не взял». Он касался воспоминаниями того, что было связано с женой, находя в этом большую душевную отраду и одновременно заглушая страх и боль за ее судьбу. Не заметил, как наполнил клюквой до краев короб. В лесу уже было совершенно черно, когда он трусцой побежал обратно; по лицу его крепко хлестали ветки, но он не чувствовал боли, как и того, что был насквозь мокрый. Жидкая грязь фонтанами летела из-под его ног; продрогший, мокрый, по пояс облитый глиной и голодный, Иван Иванович воротился в город. На улицах Демьяновска тускло цедились желтые огни. Он быстро вошел в свои сени. Наталья стояла около примуса, на котором варился суп. Степин потихоньку тут же щепал лучину.