— То черная душа Степаниды Микулиной приходила, — сказала Аграфена, — жалобится, должно, перед порухой деревни.
— Э, вы, бабы! — усмехнулся Куропаткин над их суевериями.
— Да, страшны пустые хаты, — вздохнул Иван Иванович, невольно прислушиваясь к скрипу. — А какие тут шумели сады!
— Баста, брат, Колучово наше отпелося! — Серафим Никитич для весомости притопнул ногой и повторил с полным спокойствием: — Кончилось. А народу высокого сорту порядочно дала наша деревенька! Только певцов троих. А сколько померло во мраке забвенья! Взять хотя бы Анастасью Мигунову. А померла-то от простуды, считай. Поганец Северинов машину не дал в больницу свезть, чтоб ему ни дна ни покрышки! Ни на этом, ни на том свете.
— И правда, певунья была девка-то! — подтвердила Аграфена.
— Уж так заливалась, ро́дная, да бог жисти не послал, — опечалилась Марья.
— Поганая собака! Пущай его одного ломають! Пес безродный! — заругалась Варвара, кивнув головой на дом Северинова.
— Как же обходитца без крестьянства-то? — обратился к Ивану Ивановичу Куропаткин.
— Да ведь оно, видишь, нынче в рабочих выродилось, — ответил тот. — Машинное стало. Разный, Серафим, горизонт.
— Гляньте-ка, волк выполз, — в наступившей тишине проговорила Фекла.
Все, сгрудившись, припали к окошкам. И правда, на крыльцо всходил, цепляясь руками за похилевшее перило, Степан Северинов. Он медлительно, на ощупь, по памяти (было темно), на непослушных ногах, тяжело прошагал через сенцы, потянул скобу двери и сивый, громоздко-костлявый, как привидение, шагнул через порог.
XIV
И верно, будто явился с того света — всеми отвергнутый. Он молча, угрюмо и нелюдимо стоял, опершись на костыль, напряженно оглядывая из-подо лба старух и мужиков, как бы решая, остаться ли ему в хате или поворотить назад.
Молчание длилось долго. Марья безо всякой причины переложила с места на место перевязанные веревкой ухваты (их тоже было жалко бросать!). Они в упор разглядывали этого страшного старика, точно видели его впервые. Как же он был стар! Все лицо его покрывали мелкие и крупные поперечные и продольные морщины; из них, под бурыми клокастыми бровями, серели неподвижные угрюмые, просившие милосердия глаза. Сваленная сивая борода открывала ямы — западины ключиц; в прорехе расстегнутой черной, целый год не снимаемой рубахи виднелась широкая, густо обросшая костлявая грудь. На шее его, на шнурке колыхался медный крестик. Мятые штаны были вправлены в кирзовые сапоги. От старика исходил тяжелый, кисло-горький дух, какой вытягивает сквозняк при ясной погоде из отворенной дверцы погреба. Небольшие, тоже сморщенные, нерабочие руки Северинова двигались, точно он искал какую-нибудь опору, чтобы увереннее стоять.
— Тебе чего надо?! — спросила не очень приветливо Марья.
— Говори, какого ляда приперся? — тоже строгим голосом спросила и Варвара.
— Сельчане… промеж нас один бог судья… — выговорил Северинов, тряся головою.
— Ты б, злодей, про бога упоминал ране. Када давил нас! — выкрикнула Фекла, она угрожающе замахала руками перед самым его лицом, будто желая ухватить его за бороду.
— Чего, говорю, надо? — опять спросила Марья.
— Мы ж тут возросли. А сегодня, видать, последняя ночь, — проговорил он примиряющим дрожавшим голосом.
— Ну так что с того? — бросила ему Аграфена.
— Подсобить-то мне некому. Один я нынче. Мне б и на погост пора… — Он передохнул удушье. — Да смерть, видно, не закажешь. Нейдет. Так вы… вы, родные, подмогните мне, — Северинов остановил неподвижные глаза на лице Куропаткина.
Чувство озлобления, только что охватывавшее этих людей, вдруг — как бы помимо их воли — начало гаснуть, исчезать, и в выражении их лиц появились искры света и человечности. От злобы они перешли к доброте, потому что в душе злодея увидели просвет.
— Подсобим, чего ж… А ты помни — нам не брат, — ответил Серафим Никитич за всех.
Старухи молчали, выражая согласие. Они больше ничего не сказали ему. Но и этих слов было достаточно Северинову; он вдруг низко, едва не до пола, поклонился, чуть слышно выговорил:
— Спасибо, люди, — и тихо, стараясь не стучать костылем, удалился.
После его ухода они долго сидели в молчании.
— Косец, — так звали в деревне Северинова, — скоро помреть, — заметила в тишине Фекла.
— И то пора: зажился, леший, — выговорила Аграфена, приходя опять в озлобление.
— Волк берложный! По ем петля плачеть! — взорвался Куропаткин, живо вспомнивший свою помершую племянницу, которой не дал Северинов машину, чтобы отвезти в больницу; озлобление, прорывавшееся в его словах, вновь охватило всех. Они точно укорили себя за излишнюю, проявленную к этому страшному человеку доброту и начали распаляться.