— Черта лысого! Чтоб я ему подсобляла. На-ка тебе! — Варвара сложила кукиш, ткнув им в сторону дома Северинова.
— Пущай один гребется в Титково, — сказала Дарья.
— Люди к смерти об душе думают, — сказал Иван Иванович. — Он пожалобиться приходил.
— Тоже ж, подумавши, — человек, — вздохнула сердобольная Марья.
— У-у, злодей! — проговорила угрожающе Анна. — Родные дети бросили как собаку. Пускай тут подыхает.
— А ежели рассудить, так Косец уже наказанный, — сказала Марья, — волк и тот воеть один.
По сеням забухали громкие, уверенные шаги, и на пороге появился Карманов. Человек этот в Титкове жил четвертый год. Большой, тяжелый, с продубленным, кирпичным лицом, цвет которого свидетельствовал о мужском пороке, Карманов вошел в хату Марьи. Половицы надтреснуто скрипнули под его ногами. Старухи и мужики молча глядели на него. Карманов раздвинул в улыбке толстые губы.
— Что, старухи, повесили носы? По случаю окончательной гибели деревни? Приспела пора. Завтра порушат хаты. И сразу же начнут рыть котлованы под птицефабрику. Вот на какой вышли мы рубеж! Понимать надо! — Он ткнул в потолок обкуренным пальцем.
— Места другого не нашел! — крикнула Варвара. — Вышел он на рубеж! Вот иде сидит рубеж-то твой. Орден заработать захотел? Корни предков рвешь, Карманов! Али ты иностранец? Али не жалко?
— Погоди. Остер, понимаешь, язык баб! Жалко, но прогресс, старухи, и есть прогресс, он выше данных хат. Вот ка кой мысли вы не понимаете!
— Как бы, гляди, без штанов не остался-то, мыслитель, — урезонила его Марья.
— Ну, языки!
— Чо языки? Чо языки? Руки прочь от нашей деревни! — облютела Марья, подступая к нему и размахивая руками.
— Ты убавь пыл. Мы все бессильны перед временем Оно — пресс, — и при этом Карманов показал вверх глазами. — Ничего, ничего, пора вам, старухи, и ощутить благо. Мы на пороге возрожденья, — он замолчал, перекосив торчком брови и глядя на вытянутые серые губы Феклы.
— Како тако возрожденье? — спросила та.
— Понимать надо, старуха, — тут масштаб, говорю, выше твоего тына.
— А ты мне помереть дай в свовом углу!
— Сперва, старуха, надо тебе в ванне как следует помыться. А уж потом как хочешь: живи или помирай. Рубеж культуры надо взять.
— Вот он иде у меня, твой писаный рубеж! — Фекла повернулась, похлопав обеими руками по своему тощему заду; в придачу к такому действию она еще засмеялась.
— Выжила из ума. Ну, на том — точка, старухи. В девять часов подъедут машины и вы все без промедленья грузитесь. Государственный план стройки выше петухов и тына. Не советую в новые квартиры всякое барахло тащить. А то я комиссию по быту создал. Будем на собраниях пропесочивать, у вас теперь должен быть совсем другой быт. — Карманов тона не повысил, так как знал, что придется кланяться старухам — просить подсобления в работе. — Все, стало быть, уладится. В норму придет, — проговорил еще Карманов. В глубокой тишине он вышел в проулок и не сразу сел в газик, долго стоял, всматриваясь в темные дворы, оглядывая с высокого этого места даль. Он слушал невесть к чему раскричавшегося Марьиного петуха, может, предчувствующего свой конец. «Куда ж она его денет, старая дура? — подумал он машинально. — Куда ж тебя деть-то, шельмеца, окромя кастрюли? Да, а голос-то, однако, у тебя славный!» — и, к своему удивлению, помимо трезвого рассудка он вдруг ощутил, как сильными толчками забилось его сердце. «Все родное тут, наше… Мне и самому деревни жалко. Место какое высокое! Даль-то на сотню, считай, верст открыта. Не дураки были деды наши! Знали, где строить. Да что ж поделать — время! Время, старухи, время… Жалко, понятно, но к старой деревне возврата нет. — И, вспомнив ночное, Карманов вдруг почувствовал горячее волнение и прихлынувшие к глазам слезы. — А хорошо было! Далёко… а все-то помнится — будто вчера. А в ночном соловьи как заливались!»
— Есть в нас… в душе нашей какая-то нерьвенность… мягкость, — пробормотал он вслух, стараясь высмеять самого себя за слабость; однако душа его и сердце продолжали говорить высоким языком, и, чтоб не поддаться окончательно расслабляющей расчувствованности, он махнул рукой, нахмурился, быстро сел и приказал поскорее гнать газик в Титково, домой.
После ухода директора все почувствовали ощутимо и определенно, что деревне пришел конец и теперь уже никакая сила не остановит ее погибель. И старухи поскорее заспешили по дворам, чтобы остаток ночи побыть наедине с собой у родных очагов. Иван Иванович провожал Куропаткина. Когда они шагали к его двору, было черно и оттого очень глухо; о присутствии деревни говорил лишь нежилой дух кинутых дворов. На обратном же пути вышний ветер прогнал тучу, под полями встала желтая, как огромная золотая монета, луна, засияла алмазами Большая Медведица, и в четком небесном свете Иван Иванович увидел заколоченные хаты. Черная кошка, выскочившая из хаты Дудкиных, бежала впереди его. Скрипели и скрипели, жалуясь, оконные рамы и ставни…