«Ты не сатана, — подумал Иван Иванович о черной кошке, вспомнив о ней рассказ Феклы, — тебе, видать, тоже надо начинать новую жизнь».
XV
На рассвете прокрапал дождик, но скоро кончился, остатки туч очистили небо, открылась лазурь, и брызнул яркий, чистый, какой только и бывает в конце лета, солнечный свет. Но Колучово в нынешнее утро не поднялось к жизни нового дня. Ни над одной трубой не виднелось дыма. Несмотря на то что с вечера старухи собрали в узлы все свои пожитки и скарб, теперь же, как надо было покидать навечно хаты, оказалось, что многое еще следовало брать с собой. Все они, будто старые куры-наседки, с неистовой прыткостью, точно чумные, кидались искать то ту, то иную вещь, шарили и елозили на коленках по углам хат и сенец, отыскивая то, что давным-давно ими самими было забыто, и если бы не трогаться с места, то и не вспомнили бы. Оказалось, что все было жалко бросать! Такова крестьянская натура, таков человек, всю жизнь проживший в работе с землей и в близости к ней, и столь могущественна сила памяти этих маленьких людей! Взять хотя бы старое, рубленное еще дедом из липовой колоды корыто, о существовании которого Марья уже не помнила самое малое лет десять. Чего его было помнить? Корыто годилось в дело при жизни большого тишковского семейства, в родительском дворе, когда требовалось обстирывать не менее как двенадцать душ. А много ль надо воды на пару Марьиных исподниц и юбок? Вот и пылилось корыто в чулане. Иван Иванович увязывал в хате посуду, когда услышал в сенцах кряхтенье сестры. Он вышел туда. Марья билась с несчастным корытом, пытаясь выволочь его через чуланный порог, что ей все не удавалось.
— Брось, куда ты его повезешь?
— Как же его кидать?
— Оно тебе не в надобность. Чулана-то там нету.
Марья остановилась, поглядела на корыто, отрешенно махнула рукой:
— А, ляд с им. Во, дура старая, чуток не забыла! Лезь, Ваня, на потолок, сымай прялку.
Иван Иванович хотел было отговорить сестру, что прялка уже больше никогда не понадобится, но с ней связывалась память о матушке, и он достал ее с чердака.
— Не могу ж кинуть, — перехваченным от волнения голосом выговорила Марья; она беспомощно опустилась на свой подвенечный, обитый зеленой жестью сундук, уронила руки, и слезы сами собой брызнули из ее глаз. Жалела ли она что в прошлой своей жизни, скорбела ли о чем-то несбывшемся, что перед каждым человеком в конце дороги маячит голубым и туманным сном, возвращалась ли она памятью к убитым на войне своему мужику и детям, с которыми прожила в этой хате счастливые годы, или же просто, как всякий старый человек, тяжело и болезненно прощалась с родимым кровом, укрывавшим ее в непогоду и от житейских бурь?.. Иван Иванович догадывался, что сестра плакала сейчас обо всем этом вместе. Он молча стоял около нее. Из состояния подавленности Марью вывел закричавший громко петух. И только теперь и Марья, и Иван подумали об этой несчастной живности, судьбу которой тоже требовалось решить. «Эка я, дура старая, рассупонилась! — укорила себя Марья. — Жизь-то вроде не кончается покуда», — и она с прежней энергией поднялась с сундука.
— Что ж с им, с горланом, поделать? И три курицы у меня!
Иван Иванович видел по глазам сестры, что она ни в коей мере не расстанется с петухом и курами.
— Что ж… Он ить вушлый у меня, пострел! — И скупая улыбка осветила ее лицо. — Пошли ловить.
Иван Иванович знал, что когда трогаются с места жители двора, то всякая живность и животина неохотно покидает его, и не ошибся в своем предчувствии: петух, бестия, никак им не давался в руки! Надо сказать: отменной красоты был у Марьи петух! Длинный, всех цветов радуги хвост, царственный, красноналитой гребень-венец, упругие ноги с кисточками, оранжево-золотистое оперение — все это вместе, да еще прямо-таки генеральская осанка придавали петуху исключительно красочный вид. Не менее получаса он хитро водил их по двору, то забираясь под подклеть сараюшки, то вспрыгивая на жердь, то хоронясь за дровяной кладкой; по лицам брата и сестры уже катился градом пот. Наконец Марья не выдержала, вырвала из колоды топор и, решительно бросившись к петуху, крикнула брату: