— Зарублю, треклятого!
Но когда наконец-то петуха поймали, топор выпал у нее из рук, и старуха с великой нежностью стала гладить его по упругой лебединой шее, приговаривая ласково:
— Ишь, дурень! Совсем от рук, пострел, отбился. Чистый живодер… Гляди у мя!.. То-то.
На двор к ним вбежала совсем потерянная Фекла; налегая на левую ногу, старуха живо прогреблась к крыльцу.
— Козу мою не видали?
— Гляди, в поле убёгла, — сказала Марья, связывая бечевкой ноги петуха.
— Ну, погоди! — Фекла, считай, на одной ноге сорвалась со двора — ее платок желтым подсолнухом поплыл вдоль забора.
Сейчас же послышался гул моторов, и на дворе, из-за поворота, показались бульдозеры. Марья ахнула, ухватившись бессознательно за занавески, но тут же бросила это тряпье и зачем-то начала отыскивать угольный чугунный утюг, хотя еще вчера решила его не брать.
— Иван, волоки зыбку. Да колун не позабудь! — обернула она к брату свое потемневшее, запалое лицо. — Тяни прялку. Господи, а сковородки-то остались!
В калитке показался Юзик.
— Поторапливайся, Пряхина. Грузи барахло.
Пятитонный грузовик, легко раскидав плетень, уже до половины нагруженный пожитками Зотовой и Мысиковой, остановился у самого крыльца. Грузились суетливо и молча; последней водрузили ступу с гремящим в ней толкачом.
— Не твово ума дело! — огрызнулась Марья на насмешки Юзика, она деловито приперла колом двери и навесила тяжелый грохот-замок, затем перекрестила окошки и суетливо, согнувшись, точно боясь, что ее кто-то догонит, не оглядываясь пошла вдоль искореженного плетня в проулок. Другая машина, завывая на колдобине, подъезжала к Северинову двору. Сбоку проулка с узлами вышагивали Дарья, Варвара и Аграфена.
— Пошли Косцу подмогнем! — крикнула Варвара.
— У, морда! — проговорила Марья, однако двинулась за ними следом.
Куропаткин в расстегнутом пиджаке и в новой фуражке, поскрипывая деревяшкой, шагал деловито сзади старух. Степан Северинов угрюмо и неподвижно, опершись на костыль, сидел в саду на скамейке и потухшими глазами глядел в землю. Однако старик не думал о смерти, хотя и знал, что она была уже близко. Со вчерашнего вечера его глодало глухое раскаяние под воздействием той щедрости и доброты, какую проявили по отношению к нему люди. Внутренний голос говорил ему, что никто из живущих не может быть счастлив в злобе и тиранстве. Этот же голос приговаривал его как отверженного, и Северинов страшился теперь прихода нового дня; чувство страха перед жизнью усиливалось еще сильнее оттого, что в последнее время ему стала сниться почти каждую ночь Анна Куропаткина, умершая по его вине. Услышав шаги, Северинов поднял голову и увидел тех самых старух, которых (все они тогда были еще крепкими молодухами) он с безжалостностью давил. Теперь те шли помогать ему. И слезы безудержно хлынули по его обросшим серым щекам, голова и руки Северинова тряслись. Нажитого добра оказалось так много, что все они, не разгибая спины, проработали не менее полутора часов. Уже начало припекать солнце, когда была поставлена в кузов последняя корзинка. За все время погрузки никто из них не вымолвил ни слова. И никто не спросил, отчего он не вызвал помочь детей. «Все одно б не приехали», — подумала Марья. Иван Иванович грузил наравне со всеми и думал о том, зачем надо все это добро глубокому старику, на тот свет ведь не унесешь? И, думая о Северинове, он задавал этот же тяжелый вопрос себе: зачем и он сам, уже далеко не молодой, печется обо всякой сущей безделице? Взять хотя бы цинковое ведро: сколько нахлопотался, пока не нашел человека, чтоб передонить его! «А оно вовсе и не нужно. Пылится без дела в кладовке. Зачем я хлопотал? Зачем же так хлопочут о своих углах люди?» И Иван Иванович не в силах был ответить себе, но знал, что, случись переезд, он не кинет ломаного гвоздя. «Видно, то и есть жизнь. Мы хочем ее умом понять, а она-то открыта только нашей душе», — заключил Иван Иванович.
Все с минутку молча постояли около нагруженных скарбом машин.
— Ну, с богом, что ль, — сказала Марья; все сразу, будто очнувшись, зашевелились.
— Выежжай! Какого ляда торчишь? — прикрикнула на шофера Варвара.
Шофер, молодой парень, неторопливо закуривал, и он не понимал всех тех чувств и тяжелых переживаний, какими были охвачены эти, в его представлении отжившие свое, люди.
— Поспеешь, старуха, — проговорил он, улыбаясь от полноты здоровья и спокойно поглядывая на них из кабинки.