Его побаивались ругать и потому с тактом помалкивали — так расценил дело сам Туманов. Друзья старались не заговаривать с ним об этих его новых работах, будто их и не было. Враги, как он хорошо видел, злорадствовали, выжидая удобного случая, чтобы разнести и роман, и фильм. Появившаяся обзорная статья в «Литературной газете» с полной определенностью показала Туманову, что его щадили из-за постов. В статье этой он по-прежнему стоял в числе других крупных писателей, в так называемой «обойме», но ни слова не было сказано о его новом романе. «Интриги врагов, мне мстят за быстрое продвижение все эти бездарности, — думал он, почувствовав вдруг свое бессилие и одновременно… одиночество. — Да, я одинок, и мне нужно… изменить свою жизнь! — И, несмотря на торжественный тон такой мысли, она показалась ему важной и существенной. — Мне следует ехать… в Демьяновск. Я там уже не был десять лет. Оторвался, заелся, сукин сын. Людская-то беда меня неймет. Кичусь своим превосходством, а чем я лучше других? Останусь там жить… хотя бы на год. Я должен жить среди народа, из которого вышел». Он сам чувствовал, что в этих словах сквозила фальшь, желание сделать благородный поступок, вызов тем врагам, кто сомневался в нем. «Я так решил и так поступлю! — твердо сказал он себе, ложась поздно ночью спать. — И потом, все эти кутежи, рестораны, обмывания, хождения в Дома кино и литераторов, развязные женщины… Нет, с такой жизнью будет покончено!» Утром он надел самый простой, ношеный костюм, и сознание переменить свою жизнь на другую, спокойную и тихую, без всяких излишеств, окрепло в нем. Он решил сегодня же заявить генеральному директору студии о том, что порывает с кино. Но, въехав на территорию студии и проходя затем мимо съемочного павильона, ощутив знакомый ему дух и увидев освещенное красное табло: «Тихо! Идет съемка!» — он с ужасом почувствовал, что не сможет исполнить своего намерения. И, уже подойдя к самой двери кабинета генерального директора, он нашел выход своей раздвоенности: «Возьму творческий отпуск на год. К тому же сценарий Михайлюка дрянь. Сработаю там свой». По лицу генерального он угадал, что тот был недоволен им и соблюдал только форму уважительности при разговоре.
— Как же быть со сценарием? — спросил тот с учтивостью. — И вообще — как быть? Твоя картина ведь уже запущена!
— Я его не намерен ставить. Бездарность. Напишу свой.
— Ломаются планы, — поморщился генеральный директор, — но что поделать со знаменитостями? Но я все же надеюсь, Роман Романович, что это шутка. Сценарий Михайлюка верно не шедевр, да, батенька, тут же… все завязано. Меня изведут звонками. У него связи.
— Такое обстоятельство, извини, меня не очень волнует.
Туманов, ничего не сказав больше, поехал домой. «Теперь мне нужно быть стойким, — подбодрил он себя, садясь в машину. — Надо рвать с семейной идиллией. Ожирели! Закормил ты их, голубчик, Роман Романович», — обратился он к самому себе, чтобы освободиться от раздвоенности и неуверенности. Но, однако, другой Туманов стал сдерживать его решимость. «Не следует горячиться. Осмотрись там, в родных весях, хорошенько, и тогда будет яснее, как быть. Ты не молоденький».