Якову было очень неловко проходить под их взглядами, и он поскорее юркнул следом за Копыловой в дверь ее квартиры. Там оказалось две комнатки, плотно уставленных лакированной мебелью и всякими безделушками. Над широкой, застланной мохнатым ярким гуцульским одеялом из козьей шерсти тахтой висел писанный маслом портрет Вероники Степановны кисти бойкого современного художника, изобразившего ее в той кокетливой позе, какой она сама гордилась, как актерской. Здесь уместно сказать, что Вероника Степановна считала себя обойденной жизнью вследствие того, что, имея все данные, не стала актрисой. Она закрыла плотно дверь и велела ему снять ботинки; мужские тапочки оказались малы, и, косолапо ступая, он прошел по ковру в комнату в носках, не зная, куда сесть — в кресло-качалку или же на диван.
— Без обувки-то сподручнее, — сказал оправдывающимся тоном Яков, присаживаясь к столу и вынимая из кармана бутылку.
— В деревне, но не в Москве. Копыты сорок пятого размера?
— Сорок третьего.
— Одевай, подойдут, — и она вытащила из шкафа войлочные тапочки, глядя на которые Яков подумал: «Тут перебывали, видать, разных размеров…»
На столе стояли неплохие закуски. Она села напротив, как бы не замечая расстегнутой верхней пуговицы халата и того, что в прорези больше чем наполовину были видны ее колышущиеся груди.
Вероника Степановна выглядела в этот вечер еще более деловитой и не обольщала его, очевидно полностью удостоверюсь, что теперь он уже никуда не уйдет. После первой же рюмки с грубой прямотой она спросила его:
— Чего ты от меня хочешь? — И предупредила: — Только не темни. Я, миленький, не дура.
— Что ж темнить? Как бы сказать… не сойдемся ль? — Он натянуто кашлянул и замолчал, глядя на ее высоко поднятые брови.
— А ты, вообще-то, в своем уме? — Она высокомерно улыбнулась, поправляя прическу.
— Дело хозяйское. Была б, говорят, шея — хомут найдется.
— Нынче кто шея, а кто хомут — большой вопрос. — Она выжидающе помолчала. — И что же, любопытно, ты можешь мне предложить? Койку в пролетарском общежитии?
— Зачем? Жилье у тебя толковое.
— Ну ты брось мылиться! — проговорила Вероника Степановна. — На готовое я в любой момент найду не мужлана. Чего захотел, — она коротко усмехнулась.
Якова подмывало бросить ей какие-либо веские слова, чтоб показать, что и он не лыком шит и знает ей цену, но, подумав о своем положении, промолчал, с покорностью и с тактом покашливая.
— Сколько ты получаешь?
— Ушел из бригады шабаев.
— Собрал капитал?
В тоне голоса и в выражении лица ее была ядовитая насмешливость, и Яков уже решился подняться, чтобы навсегда уйти от этой женщины, которая, как он чувствовал, ничего, кроме несчастья, не могла ему принести. Она понимала состояние Якова и с прежней иронической насмешливостью продолжала смотреть на него, должно быть испытывая его. И опять мутная страсть и одновременно трезвый расчет удержали его. И, против воли и рассудка, он с волнением пробормотал:
— Я ж не калека. Потребуется… так зашибу. Ты видишь, бутылка меня не прельщает.
— Слова, родной мой. Слова! Я их слышала неоднократно. — И, сделавшись серьезнее, спросила деловым тоном: — Каким же образом ты сможешь без трепотни поднять свой бюджет? Любопытно знать?
— Я столяр и плотник.
— Но в Москве нет этих шабаев. Тебе известно?
— А я больше с ними таскаться не намерен.
— Тем более. Плотники, конечно, на стройобъектах требуются. Что ты там заработаешь? Ничтожно мало. Если расторопный, не исключено, что можно иметь калым. Но я вижу, что ты не из тех, кто может зарабатывать деньги, — заметила она проницательно.
— Ты не ошиблась — не из тех, — подтвердил Яков.
— Нравится прозябать?
— Лучше воду пить в радости, чем мед — в кручине, по народной присказке.