У Тишковых шла своя, тихая и скромная, жизнь. Иван Иванович поймал диких уток и гуся, принес в хату, два дня отогревал их, кормил и поил, как детей; живность определили в хлеву, решив их выпустить с первой оттепелью. Гусь скоро сдружился со своим собратом, одобрительно гоготал, привязался к хозяину, выманивая у него сахар или же какие-нибудь сладости; Иван Иванович похлопывал гуся по атласно гладкой спине, говорил:
— Особых кровей, шельма!
По-прежнему, как и раньше, блюл он твердо установленную, покоившуюся на прочном основании жизнь. Как и всегда, несмотря на сырое лето и осень, Дарья Панкратовна вдоволь заготовила всякой сушеной ягоды, разных трав, насолила огурцов и грибов — опять всего было изобильно в их просторном погребе. Потянулись к ним демьяновские жители — кто чего просить, и, никому не отказывая, Иван Иванович только сетовал наедине с женой:
— В народе ленца завелась. Прохлада к работе.
— Что ж, нам людей, Иван, осуждать? — как всегда, с ясным светом в глазах, ответила Дарья Панкратовна.
— Не в осужденье вопрос. Коли нет прилежанья к работе, то и ничего нет. Вся беда — от праздности.
Утром, после хорошей топки печи, сытно и пряно пахло в домике пирогами, чисто вымытыми половицами, угадывался резкий, острый запах капустного рассола. Дарья Панкратовна приносила из погреба толстые свиные домашние кольца колбас, резала обжаренный кондюк[1] или же вынимала обернутый розовой бумагой козлиный творог, так что люди только разводили руками:
— Никакого достатка со стороны. Откуда у них все?
Вылезал потихоньку из прорвы Демьяновск. Подрубила его под самый корень война, обрастали бурьяном былые подворья… Вечерами, когда над почерневшей колокольней вились тучи ворон и глухо роптали побуревшие травы, Ивану Ивановичу казалось, что кончился их городок, о котором пелось еще в былинных песнях, но он прогонял прочь эту мысль и горячо и твердо веровал в неистребимость своей родной и древней земли. Чтил он старые заповеди, бережно хранил глубоко в душе все, что завещалось дедами, и часто с гордостью повторял:
— Они-то были не дурней нас!
В последний год пал какой-то мор на лисиц: длинными осенними вечерами они стонали и плакали в Гольцовском заказе. Лисицы облезали и, нагие, обезображенные, кидались к жилью и гибли. Выбили волков, — Иван Иванович доказывал, что без них лес сирота, и приводил в пример зайцев, которые сделались ленивыми и утратили понятие страха.
II
Сразу как-то после холодов выехали на охоту Иван Иванович с сыном Прохором и Князев. День занимался мглистый, низко нависающее небо было мутно, мягко переходило в поля, порхал млявый снежок, и свежо, крепко дуло из-за чернеющих соломенных ометов, из-за нагих, редких, стоявших на опушке дубов. Погода стояла самая охотничья. За дубами дыбился сизый осинник, пошли несметные сугробы, перечеркнутые крестиками мышиных и вороньих следов. Новое и отрадное чувство испытывал Иван Иванович, услыхав гон своей рыжей гончей Подранки. Он знал, что в Заказе находился одинокий матерый волк, который должен был, когда начали гнать от займища, двигаться в сторону лаза. Между неглубоким оврагом и стенкой осинника стал сам Иван Иванович: он числился лучшим охотником и не мог промахнуться. Звенящий голос Подранки, начавшей гон от южной опушки Заказа, заглушил звук рога, в который трубил старик Князев. Двигавшийся левее Князева Прохор пустил остальных двух собак и налег на лыжи, боясь проглядеть выход волка в старый лес. Он был разгорячен, глаза его горели; ничто на свете так не возбуждало его, как охота. «Только бы не упустил батя!» — думал он с замиранием сердца.
Князев спокойно и оглядчиво, со знанием дела, двигался по лесу, через ровные промежутки покрикивая и постукивая короткой палкой по стволам деревьев. Иван Иванович не ошибся: в Заказе бродил единственный уцелевший старый волк. Как только послышался гон Подранки, а затем за звуком рога других собак, волк снялся с места и тронулся в восточную часть Заказа, по направлению к лазу, все время обманчиво меняя направления, чтоб перехитрить собак. Лай то удалялся, то приближался, то временами вовсе угасал, но опытный, матерый зверь не мог обмануться, что его обложили, и, ровными, сильными прыжками миновав густо заросший овраг, поднялся на поросший молодым дубняком изволок и прислушался. Гон шел уже не так далеко, и по голосам собак волк безошибочно определил, что они хорошо знали дело травли и представляли опасность для него. По тянувшему ветру со стороны лаза, несмотря на большое расстояние, волк определил, что там находился человек, но он знал, что нужно было, сколько хватало сил, двигаться все-таки туда, чтобы скрыться в глухом и старом лесу — на Гарях. Это было единственное, что вело к спасению, и потому он вновь налег на свои мускулистые, сильные ноги, инстинктом угадывая полузанесенные свежей порошей тропы.