Иван Иванович охотничьим нюхом, главным образом по голосу умной Подранки, угадал о присутствии травленого волка, но он не радовался этому. Раньше, когда обкладывали зверя, его охватывало веселое настроение и он испытывал то особенное счастье, которое доступно только истинным охотникам; но не такое чувство владело им теперь. Чем ближе к нему приближался гон, тем печальнее делалось лицо Ивана Ивановича. Не потому, что он жалел убивать зверя, но потому, что тот был одинок и с его исчезновением оставался сиротою лес. Как ни странно, но ему хотелось, чтобы волк оторвался от собак и не вышел бы на него. Но, думая так, втайне он все же пристально и цепко, с охотничьей хваткой следил за пространством — за пологим, поросшим редким березняком спуском в лощину, за которой темнел спасительный для волка лес — Гари. В напряженном ожидании прошло какое-то время. По лаю Подранки и Бугая Иван Иванович определил, что волк находился совсем рядом. И действительно, он увидел за можжевельником белесую спину, красиво вытянутую острую пасть и передние ноги матерого, двигавшегося во всю силу прямо на него. Выглянувшее из-за края тучи солнце осветило поляну; вытянутый в струну волк, освещенный золотящимся светом, был очень красив. Иван Иванович сумел разглядеть его красноватый, будто подпаленный подгрудок, ровную, гладкую шерсть на спине и четко рисующуюся, остроточеную пасть — все это указывало на особую породу волка. Иван Иванович лихорадочно раздумывал, стрелять ли ему или же выпустить зверя на Гари? Его подстегивал охотничий зуд, но, как никогда раньше, удерживало сострадание к одинокому волку, с исчезновением которого вовсе осиротеет лес. В это время волк, миновав промоину, очутился шагах в пяти от него. Глаза человека и зверя встретились. Холодные печальные светлые глаза волка просили о пощаде, и что-то дрогнуло в это мгновенье в душе Ивана Ивановича. Инстинкт охотника уступил место чувству жалости к одинокому зверю. «Не ходи, дурак, босой… Беги скорей! Черт тебя возьми совсем…» — бормотал про себя Иван Иванович, опуская ружье и одновременно с удовольствием отмечая отличный гон собак. Волк, как бы почувствовав, что он спасен, с удвоенной энергией поддал ходу, перескочил овраг и исчез в лесу Гарей. Подранка остановилась, кончила преследующий брех и, недовольная тем, что все произошло не так, как должно было, остановилась на спуске в овраг. Бугай и Дудак, огненно-рыжий, со звездой на лбу кобель, тоже кончили гон и, будто оправдываясь, что они ни в чем не виноваты, побрехивали и виляли хвостами.
Прохор и Князев, оба разгоряченные азартом травли, подошли на лыжах к Ивану Ивановичу.
— Ты чего не стрелял? — спросил Князев, утирая исподом шапки мокрый лоб.
— Пускай шатается. Пожалел, — сознался Иван Иванович, конфузясь за свой поступок перед ними.
— Тю, батя! Упустил из-под носа, — с сожалением сказал Прохор.
— Пожалел я его.
— Э, бес с ним! — махнул рукой Князев, вынимая папиросы.
От полноты охотничьего азарта Прохор сорвал с плеча ружье и выстрелил, никуда не целясь, поверху кустов орешника; эхо выстрела, набирая высоту, удалялось в пространство. В тех кустах вдруг кто-то тихо вскрикнул…
Они не двигаясь стояли с минуту.
Прохор почувствовал страх оттого, что, возможно, он ненароком убил какого-то человека.
— Я ж стрельнул поверху, не может быть… — проговорил он невпопад.
Иван Иванович первым зашагал в ту сторону, Прохор и Князев тихо последовали за ним. Глухоманную тишину нарушало только сухое, жестяное карканье ворона да шорох нетронутого снега, по которому скользили лыжи. Когда приблизились к кустам, за поваленным деревом послышался испуганный голос:
— Что вам тут надо?
Они остановились, не зная, что делать.
— Выйди к нам, человек, — сказал Иван Иванович.
— Чего вам от меня надо? — повторил опять тот же одичалый голос. — Я жил один. С богом, — прибавил человек.
Можжевеловые ветки пошевелились, и они увидели за ними поднимающуюся с земли смутную фигуру.
Теперь можно было хорошо рассмотреть человека. Тот стоял во весь рост перед ними. Он был худ и настолько оброс волосами, что не угадывалось выражения лица. И на голове, и в бороде белелись пронзительные клочья седины. Под косматыми, сросшимися на переносице бровями поблескивали грустно и угрюмо глубокие глаза. Точно не живой, живущий в нашем понятии земной жизнью, человек стоял между можжевеловыми и ореховыми кустами, а какое-то привидение. Одежда его состояла из волчьей дохи, болтавшейся на нем как на палке. На ногах его были серые, должно быть им самим сшитые из волчьей шкуры, унты. Заячья шапка с надорванным ухом была насунута до самых глаз, что придавало его лицу еще более свирепый вид. Под дохой не угадывалось рубахи, и в отвороте виднелась худая, костистая, поросшая седыми волосами грудь. И Иван Иванович, и Князев в его лице уловили какие-то смутно знакомые черты. Человек расщепил губы, отрывистым и печальным голосом спросил: