IV
Тяжек и горько-светел был его путь из леса до Демьяновска! Неделю спустя после того, морозным светлым утром, окончательно решившись бросить свою тихую, уединенную обитель, еще совсем недавно считая счастливой жизнь в ней, Назаркин стронулся опять к тому берегу, от которого он неоглядно бежал ровно тридцать лет назад. До Ольхового затона по густому старому лесу он шел на лыжах, но, ступив на хорошо накатанную дорогу, бросил их, двинувшись пешком. Выглянувшее из разрозненных туч солнце осеребрило бесконечные торосы сугробов, березняки и осинники вдоль дороги. В туманностях старого, заповедного леса, за подлесками и оврагами, осталась его одинокая тридцатилетняя жизнь и тот зыбкий призрак счастья, который он принял за действительность…
Как же и правда длинен и тяжел теперь казался ему путь! Он уже три раза присаживался на валежины отдыхать. Светлая слеза застилала его глаза… К самому дорогому в своей жизни мысленно прикоснулся он за этот тяжелый путь возвращения к людям. Будто с живыми поговорил — с матерью, с женой Лушей и с детками, девочками-двойняшками. Мать уже ослабленно всплывала в его памяти — она померла, когда Матвею не исполнилось еще и девяти годков. Но неистребимо помнил он ее нежный, певучий голос, ее кроткую улыбку и то, как, счастливый, под ее песенку засыпал в кроватке. Переносясь мыслями от матери к жене Луше, Матвей Силыч находил много схожего между ними. Тою же мерою доброты, что и мать, платила Луша жизни. Как она своей кротостью и ласковостью утихомиривала его буйство, умела счищать с него всякую житейскую грязь! Другая б, может, возненавидела, а Луша умела и прощать. Только, бывало, глянет укоризненно, покачает головой да скажет: «Ох, Матвей, какой же ты глупый», — как все самые сложные узлы сами собой распутывались и между ними не оставалось никаких пятен. Давался диву сейчас Матвей Силыч той могущественности Лушиного духа, которым она обуздывала всю его дурноту. Девчонки-двойняшки, Катя и Малаша, оставались вовсе крохотными, когда он уходил на войну. Малаша забавно шепелявила, но Катя говорила чисто с неполного годочка и была — он это ясно помнил — бойчее ее нравом. Знать, уродилась в него. Малаша, видно, выросла бы толстушкой и большой добрячкой — вся вышла в мать, чему тогда радовался Матвей Силыч: природе мудрости не занимать — она все поровну поделила. «Какой же был ваш конец, доченьки мои ненаглядные?» — проносилось в голове Назаркина, и слезы вовсе затуманили его глаза. Одни люди говорили, что детей побили в хате, а жену застрелили в огороде, другие — что погнали Лушу с детьми по Старой Смоленской дороге и положили их возле Озерищ. А какая она, Луша, бывала пригожая, когда покрывалась черным, с кистями, платком! Умела она сплясать, да и самому Матвею Силычу не приходилось краснеть: тоже мог отбить что барыню, что самого замысловатого трепака. Как светлы и горьки были его воспоминания!.. Длинной показалась ему эта дорога из леса. Он огляделся по сторонам… Пышными голубыми, с просинью, пуховиками был укрыт лес. Морозная, чуткая тишина, нарушаемая лишь скрипом старого дерева, разливалась вокруг. Рыжая как огонь белка со своей гордой высоты взглянула на страдающего человека и унесла в чащобу свою милую жизнь. Тот свет, который зародился в его душе, погасил его смятение. Он вспомнил заповедь — жить не для себя, а для людей, чтобы познать счастье. «А я ушел. Укрылся ради одного себя. Тут тоже ведь корысть. Что ж так трудно мне?» «А, вот что, — подумал он, пройдя немного. — Мы, русские, в муках и познали счастье. В сытости — зло, страданье-то очистило меня. По крайней мере, моя душа не заросла репейником».
Все ближе и ближе вела его дорога к Демьяновску… И все сильнее и тревожнее билось его сердце. На взгорье, на развилке дорог, он остановился, со страхом отпрянув в бок, — мимо него с грохотом пронеслись огромные, груженные какими-то товарами грузовики. Он увидел озабоченные лица людей, и его опять охватили неуверенность и страх. Но ноги, уже помимо сознания, вели его к городку. Впереди, на возвышенностях, завиднелись дома и на кладбищенской горе — черный остов часовни. Отсюда хорошо просматривался в ледовой неволе Днепр. Большой новый мост хорошо украшал реку. На полугоре светлело просторное, невиданной формы (он все воспринимал глазами тридцатилетней давности), серо-стеклянное, недавно возведенное здание. В ямской слободе только изредка попадались старые постройки — тянулись опрятные, большей частью под железом, домики, и, к его удовлетворению, многие из них были построены в старинном духе, с резными крылечками и наличниками. То тут, то там кричали петухи, их голоса звучали для Назаркина как благовест жизни. Услышав петушиный крик и увидев знакомые очертания вала, Назаркин расчувствовался до того, что слезы плотной пеленою застили его глаза… Должно быть, он выглядел настолько одичало, что люди с изумлением смотрели на странного, в одеянии из звериных шкур, старика, который медленно, с расслабленной улыбкой, брел по улице. Его никто не узнавал. Он тоже. Все встречавшиеся ему на дороге люди были чужими, и только в лице одной старухи он угадал какие-то знакомые черты. «Неужели Варвара Стешкина? Она ж тогда была совсем молодой!» Морщинистая, юркая на ногу старуха, гремя бидонами, скользнула по нему глазами, прошла мимо к магазину. Только сейчас Назаркин осознал вечное движение времени и равную вспышке спички человеческую жизнь. Все зыбко и подвержено погибели, но, осознавая это, он испытывал вместе с тем возрождение, хотя и смутное, к чему-то там… куда он неумолимо двигался. После столь большого времени, которое минуло с того дня, когда он покинул Демьяновск, и после лесного житья это родное место было почти неузнаваемо… Он на все смотрел так, как будто явился с другого света и искал возможность прижиться здесь. На улице, около домов, ему встречались злые собаки, обычно заливающиеся лаем на чужих людей, но ни одна из них даже не брехнула на него. При его появлении эти собаки начинали весело помахивать хвостами. Так он миновал слободу и очутился в центре Демьяновска, возле вала, все еще ни с кем не заговаривая и сторонясь людей. В городке уже вовсе не виднелось следов войны, на месте обугленных коробок стояли небольшие дома или же виднелись пустыри. Тут же находился базар. Торговали только картофелем, клюквой и солеными огурцами. Еще одна старуха, худая, поджарая и востроносая, пристально вгляделась в него, когда он выходил из базара. Назаркин же не опознал ее и, оглянувшись, увидел, что старуха разговаривала с какой-то женщиной и указывала на него. «Что мне тут делать? Зачем? — опять завертелись в его голове мучительно-тяжелые слова. — Ушел от бога, от тишины. Назад надо!» А ноги его все несли и несли вперед, и он с жадностью оглядывал ларьки, стеклянное здание почты, новый красивый ресторан из темного камня — во всем этом была жизнь, которую он не знал и должен был вжиться в нее… Так он в одно мгновение пробежал всю главную улицу, порядочно постоял в раздумье над почерневшей часовней около запущенного, потонувшего в сугробах кладбища — торчали только кое-где оградки, и затем спустился вниз и свернул направо, в Горбачевскую улицу. Девочка, катавшаяся в переулке на лыжах, показала ему домик Тишковых — через дорогу.