— Кажется, дали, — ответил Митрохин, стараясь увильнуть от разговора, ибо, отдавая три дня назад такое распоряжение, он прибавил, чтобы особенно не торопились с исполнением.
— Кажется? — переспросил Быков.
— Уточню.
— Телефон под рукой. Уточни сейчас.
— Колосова может не быть на месте.
— А вдруг?
Самолюбиво надув губы, Митрохин позвонил, на другом конце провода взял трубку Колосов.
— Ты чего тянешь с комнатой старику Назаркину? — накинулся он на Колосова, не давая тому возможности напомнить о его же, Митрохина, распоряжении не торопиться. — Привыкли к бюрократии? Заелись там!
Быков исподлобья, пристально наблюдал за игрой Митрохина.
— А ты ведь и артистом мог бы стать! — сказал, непонятно усмехнувшись. — Есть данные.
— В каком смысле понимать твою реплику, Владимир Федорович?
Быков, не отвечая ему, позвонил заведующему коммунальным хозяйством.
— Здравствуй, товарищ Пинчук. Тебе не стыдно? А если все же подумать отчего? Не стыдно и не страшно покойно засыпать после трудов, при этом зная, что мать-родительница, на которую вы с женой получили жилплощадь, бедствует и таскается по чужим углам? Не страшно тебе, Пинчук? Подумай о совести и к концу недели доложишь мне, что же надумал.
Митрохин думал: «И зачем ему нужно во все лезть? Быковы хотят перестроить мир на началах добродеяния. Как они не понимают, что этого-то и не требуется. Обольщаются утопией. Мир как стоял на своем фундаменте, так вечно и будет стоять. Добро — это то, что хочу я. Его можно по-всякому толковать. Туманное оно, это добро, неосязаемое».
VI
Демьяновские жители, близко или отдаленно знавшие Тишкову Наталью, были убеждены, что она доживет свою жизнь бобылкой. Даже мать склонялась к этому мнению. Только один Иван Иванович не утверждал так. Он лучше других знал свою дочь и считал, что соединиться с кем-то она могла только по любви; если же такого не случится, то худо ли, хорошо ли, будут или нет судить ее, но она останется одна. И он не ошибался, так думала и сама Наталья. Пересуды, как горох от стены, отскакивали от нее: она не обращала на них никакого внимания. Наталья знала, что ее считали гордячкой. Но дурные языки есть повсюду, и Наталья не находила нужным кого-то убеждать, что если она не отвергала мужчин, то не из чувства гордости, а потому, что не мыслила строить семейную жизнь по расчету. Наталья по-прежнему гордо носила голову, но внутренне, в душе, как и всякая женщина, тяготилась без-детством.
— Найдет, когда хочешь, пастуха Дичкова, — как-то сказала Ивану Ивановичу сноха Варвара. — Про то уж поговаривают.
— Так что ж, и с ним счастье сыщет, — ответил ей строго свекор.
— Вроде умная, а живет фантазиями — как дура.
— Ну, ты ее не дури. Вы все, может, Натальиного мизинца не стоите, — с гордостью сказал о своей дочери Тишков.
Ивана Ивановича не встревожила такая молва, он только хотел знать, есть ли здесь правда, и потому вечером спросил у Дарьи Панкратовны:
— Пущен слух, будто Наташа с Дичковым вяжется? Верно, нет, не знаешь?
— Языки, Иван Иванович, известно, без костей. А ежели так? — В голосе жены Тишков угадал испуг.
— Лучше честный пастух, чем зажравшийся или жулик.
Дарья Панкратовна, разделявшая все взгляды мужа, ничего не сказала больше, а только вздохнула. Она, как мать, желала своему детищу одного — счастья, и если к тому указывало дело, то пускай как будет, но ей только отчего-то становилось тревожно за эту дочь; может, потому, что она одна из всех детей оставалась одинокой.
— Мы ее, Иван Иванович, ни к чему приневоливать не должны, — сказала она мужу.
— Правда, Дарья Панкратовна, правда, — кивнул головой Иван Иванович, незаметно убирая со стола посуду, чтобы облегчить хозяйские хлопоты жене; однако Дарья Панкратовна заметила это и ворчливо-ласково произнесла:
— Прилег бы ты лучше отдохнуть, Иван Иванович.
«Нет такой жены ни у кого в свете!» — в который уже раз подумал Иван Иванович, чувствуя полноту своей жизни.
В то же самое время, когда разговаривали о ней родители, Наталья будто машинально свернула с переулка на пробитую через овраг тропинку и стала спускаться по ней, все ближе подходя к маленькому домишку Николая Дичкова. Тот чернел, притулившись к кромке оврага. Прохудившаяся, сохнущая на веревке цветастая рубашка бросилась ей в глаза. Именно в этой рубашке больше всего нравился Наталье Николай! Как-то в начале зимы, когда только что лег первопуток, она встретилась с ним на опушке Заказа. Бело-голубой, чистейший снег, укрывший наготу земли и расписавший мохнатой вязью деревья, сделал непорочно-чистым и нарядным мир. Как всегда в начале зимы, чувствовалось какое-то таинственное, с каждым годом повторяющееся в такую пору торжество. И белый притихший лес, и заснеженные извивы вдали Днепра, и даже карканье ворон показались необыкновенными Наталье. Увидев простенькое добродушное лицо Дичкова, его кроткие серые глаза, в которых она безошибочно угадала непорочную, бесхитростную, незамутненную никакой накипью душу, она вдруг почувствовала себя счастливой. В этом маленьком тихом одиноком человеке именно тогда на опушке Заказа Наталья увидела того, кто был очень нужен ее душе.