«Здравствуй, Коля», — сказала она, любуясь его лицом с рассыпанной по нему коноплей веснушек.
Он сдержанно поздоровался и засмущался своего серого вида.
«Пряников купил. Может, хочешь, Наташа?» — протянул он ей авоську.
«Спасибо. Пуговицы у тебя болтаются. На днях зайду — пришить надо».
Он уже давно свыкся с той невнимательностью, с какой относились к нему люди, и с удивлением смотрел на нее, выясняя, не смеется ли она над ним. Но она не смеялась.
Они замолчали, разговаривая душа с душою, и по свету и в ее, и в его глазах посторонний человек понял бы, что с этой минуты они стали близки друг другу.
«В долгу не останусь: каблуки у тебя стоптаны, приноси — поменяю», — сказал Дичков, стеснительно улыбнувшись.
«Видно, легла зима», — проговорила Наталья, взгляд же ее говорил: «Никаких королей не надо мне, полюблю тебя и такого…»
Дичков боялся смотреть ей в глаза и не понял всего, что происходило в ее сердце.
«Рано, снег сгонит», — ответил он, глядя в поле.
…Сейчас со смятенными чувствами она приближалась к его хате. Около тына Наталья остановилась, лаская взглядом его рубашку. Никогда она не чувствовала такого горячего биения своего сердца! Напряженная, взволнованная, но упорная она вошла в калитку и поднялась на крыльцо. Николай был дома. Он увидел в окошко приближающуюся Наталью и заметался по своей бедной хате, засовывая в угол, за цветастую шторку, болтавшуюся на гвозде обношенную куртку, резиновые сапоги и разные пожитки. На миг он оглядел свое убогое жилище, и горькая накипь прихлынула к его глазам. Ничего не нажил за жизнь, кроме выношенного пиджака и резиновых сапог. Хоть бы выпивками занимался, а то ведь только и прикладывался к чарке по большим праздникам. Шла как-то нескладно, наперекосяк, его жизнь. Она тихо постучала в полутемных настылых сенцах.
— Входи, пожалуйста, — дрожащим голосом проговорил Николай; жесткое, небритое лицо его жалко улыбалось. Он так и остался стоять с отбитым кувшином в руках, не успев его задвинуть за печку.
Все, что было в его простенькой, открытой душе, все то горячее смятение, которое его охватило, угадала, едва взглянув на него, Наталья. И таким растерянным и по-детски взъерошенным он показался ей еще ближе и роднее.
— Не ждал, видно, гостей? — спросила с волнением Наталья.
— Кому ж я нужон?
— Сесть-то можно?
— А то нет, че ли? Садись, садись, пожалуйста! — Он протер тряпкой табуретку около стола, накрытого засиженной мухами скатертью.
Наталья села. Дичков отчего-то боялся смотреть на нее, переступал с ноги на ногу и покашливал. Неестественно громко, как казалось им, чулюкали воробьи на яблоне под окошком. Обескровленное зимнее солнце через склеенные стекла сорило по полу и по темным голым стенам светлые, негреющие лучи. Громко стучали и ходики над Натальиной головой.
— Закусить-то чего приготовлю, — засуетился Дичков, открывая шкафчик.
— Не хлопочи, Коля. Если только чайку выпьем. Я вот баранок купила.
— Еще какой чай! Только перед тобой заварил! — Он как молоденький суетливо вытащил из шкафчика чашки.
Чинно-строгие, стыдившиеся своего чувства, они сидели за столом. Николай конфузился бедности хаты, своих огрубелых рук и желтой, не совсем чистой рубахи. Он с напряжением ожидал, что Наталья высмеет его вид, и ему делалось все более стыдно перед ней.
— Хоромы-то мои невзрачные, — проговорил он, оправдываясь перед ней.
— А я, Коля, из каких хоромов сама? — Наталья любовалась его смущением, не утраченной с годами, почти детской стыдливостью: такого она сильно и любила!
Николай боялся поднять глаза от стола.
— Как же ты живешь, Наташа? — попытал он тихим голосом.