— Ничего, брат, нас хрен угнешь-то. Мы Берлин брали! Осилю!
Не ошибался он: чужая беда неймет — ни одна душа не заглянула к нему на двор до середины дня. Но тут Егор Тимофеевич увидел маленькую фигуру подходившего к крыльцу Тишкова. «Идет сочувствовать. Никому не верю!» Иван Иванович аккуратно обмел веником снег с валенок, потом, ничего не говоря, вытащил из кармана четвертинку, снял шапку и присел к пустому столу.
— Давай трошки согреемся, — предложил он, нашарив под скатертью глиняную кружку. — В хоромах-то дальше жить нету возможности, Егор, — сказал, когда выпили, сочувствующим голосом Иван Иванович. — Придавит.
— Да, худо дело, — Егор Тимофеевич совсем сник, опустив голову, затем странно, с детской, жалкой решимостью проговорил: — Вот как я, стало быть, надумал, Иван… приспело время… Подамся в Дом престарелых. Невмоготу, брат, — Степин отвернулся, чтобы скрыть волнение и слабость. — Нету силенок карабкаться. Кабы хоть малая подмога откуда, — он махнул рукой и замолчал.
— Не думай даже: ты не один. Ну-ка сбирай манатки! Пойдем жить к нам. Нынче баба моя свинину тушила, — Иван Иванович сам выдвинул из-за печки его фанерный чемодан.
— Ты что? Н-не могу! С какой стати? Да я ж, брат… я-то, врешь, не совсем сел на копыты. Руки-то есть! — За-противился Егор Тимофеевич.
Иван Иванович повторил:
— Кидай добришко. Чего ж тут, Егор? Мы-то все свои. Русские. На том свете, должно, сосчитаемся. Будешь жить у нас. И баста: не трать слова, а лучше сбирай пожитки. С хатой твоей дело швах: не ровен час еще придавит.
Егор Тимофеевич начал было горячо и путано говорить, но сбился, затоптался, тыкаясь по углам, вытаскивая свою старую одежу, и, повесив зачем-то на дверях замок, ковыляя, вышел следом за Тишковым в переулок.
IX
Минуло уже более полугода со дня переселения колучовских на центральную усадьбу в Титково, а они все еще никак не могли прижиться на новом месте — в городских квартирах. Вроде бы теперь они не походили на крестьян — болтались где-то посередке, ни то ни се.
Такое житье было чужое: казалось, выставили напоказ, вот полюбуйтесь-ка, как иные спятившие старухи навострились бегать по кино. Марья глядела на такое житье как на диковинное, будто заставили ее играть в спектакле. «Я, должно, вовсе выстарилась — ничего нонешнего не понимаю», — думала она, выглядывая в окно. Там, в деревне, все родное и привычное было у нее под руками: что огород, что сарай с дровами, что погреб, что речка для полоскания белья. Всего вволю, просторно, душе отрадно. Но теперь, зимою, еще было так-сяк, сиди себе в конуре, а какова-то выйдет жизнь весной, а в особенности летом, без земляного духу, без грядок? Не сидеть же торчмя во дворе да бить попусту язык со старухами о том и о сем, пересуживая людей? А какой тут двор? Стараниями завхоза Юзика изничтожили по всему Титкову, по его выражению, «старый мужичий дух»: повырывали столбы с бечевками для сушки белья, к середине зимы снесли остатки хлевов и сараюшек для всякой житейской всячины, куда можно было определить то худые, но еще годившиеся для починки сапоги, то самовары и чугунки, то ухваты с чепелами, которые зачем-то они притащили с собой из деревни, да мало ли что туда определишь? По указу деятельного завхоза ликвидировали врытые в землю скамейки и столбы — ради «истребления опиума, в коий окунается русский человек», то есть карточной игры. Зима была уже на исходе, и переселившиеся колучовцы все чаще заводили разговор про земельные участки: нарежут их или нет поблизости от жилья? Старые титковские жители посмеивались: чего захотели! Тут вам не деревня, а, считай, рабочий поселок, не те мерки. Марья глядела на этих людей и думала про них, что они похожи на иностранцев, а ведь все, почитай, выходцы из крестьянства. Больше других ее возмущала семейка соседей Змитраковых. Фруза, толстая, ленивая баба, работала на почте; она нахваталась где-то нового ветру, не отставала от моды, много и старательно красилась, так что ее рыжие волосы становились то черными, то сизо-палевыми, то седыми. Одевалась она тоже по-городскому, сильно утягивалась — оттопыривались все ее выпуклости; аккуратно обходила выбоины в переулке, боясь испачкать обувь, часто наведывалась в столовую обедать — и говорила:
— Пора бы, кажись, привыкать к конфорту. Хватит: поишачили — можно культурно пожить. Чай, и цари — люди, и мы не лыком шиты.