Муж Фрузы, одноглазый кузнец, ходил у нее под башмаком, тоже чисто одевался после работы, пристрастился носить галстуки, а как-то в воскресенье обул узконосые лакированные ботинки; встретившись на лестнице с Марьей, он смущенно крякнул и, чтобы развеять ее недоумение, пояснил:
— Нынче, бабка, — эпоха прогрессу.
— Дурь-то, отец, перемать — ума не требуется! — отрубила Марья. Две их дочки, рослые, плечистые, грудастые, и вовсе воротили нос от земли, а Марья, глядя на них, думала, что хорошо бы заставить этих кобыл пахать от утра до ночи, оно бы прочувствовали, как добывается хлебец-то насущный!
«Должно, стара я, оттого и слова мои чудные, — думала она, укоряя себя. — Нонешнюю жизнь за хвост не ухватишь. Вона куды нацелились: к небу да к лакированным-то ботинкам…» Все об том же кружились ее мысли, и все скребла ее старое сердце печаль, непонятная ей самой, — поди-ка ответь, что за длинную жизнь улеглось на душе?.. Видела Марья: товарки ее, колучовские старухи, тоже отчего-то маялись и жили как бы ожидаючи.
Мысикова Варвара раз сказала:
— Мы-то живем теперя, как в кине. Все чисто.
Дарья, переселясь в Титково, ходила напуганная, не могла и сама ответить: что же угнетало ее? Мышкины-сестры обзавелись телевизором — на том настояла Анна. Аграфена же отмахивалась — путного в нем нету, и старалась не подходить к нему. Фекла Матвеиха маялась с козой: общий хлев построили почти на километр — походи-ка к ней в такую даль. Чай, не молоденькая.
«Ах ты, мати-благодати, царица небесная!» — кручинились старухи.
— Ну коза еще так-сяк, а как, к примеру, жить-то без петушиного крику? Мыслимо ли дело для крестьян?
Еще три года назад Титково нерушимо держалось в прежних хозяйственных формах и, несмотря на два подряд засушливых года, не ослабло экономически. В Титкове не так давно еще был большой пчельник, два огромных сада, конюшня со ста лошадьми, две тройки для житейских торжеств да показа на спортивных соревнованиях, и в хозяйстве царил тот родной крестьянский и понятный каждому жителю дух, который им был знаком сызмальства. Но когда пришел на директорство Карманов, то все стало меняться.
Фрол Федорович был выходцем из крестьянства Брянской области. Он с детства всосал в себя все то, чем жили мужики в работе с землей, так что его нельзя было считать человеком пришлым. Он возрос близ маломощных полей и познал много тяжестей — всего того, что пережили крестьяне. Карманов раньше любил и лошадей, и ручной покос, и поковыряться с мотыгой в грядках, и парную деревенскую баню, и самоварное чаепитье — всем этим, как он говорил, переболел. С годами у Фрола Федоровича стало меняться отношение к крестьянам. Его и теперь нельзя было упрекнуть в том, что он не любил их. Но новые условия жизни деревни диктовали иной подход к мужику как к сеятелю. Если раньше Карманов знал, что судьба урожая зависела от усердия полеводов, то теперь дело решала машина, — жизнь на каждом шагу подтверждала такой взгляд, считал он. То полеводческое звено, на котором раньше, совсем еще недавно, все держалось, теперь заменял зачастую один механизатор, и потому это была главная фигура на поле. Не он был виноват в оголении деревень и возмущался, когда кто-то напоминал ему, что такие, как он, отрывают крестьян от земли и разгоняют их. Фрол Федорович не понимал этого. «Все опираются на машины, и я то же самое, — часто говорил он. — Она-то вывезет». Всемогущество машины в крестьянских работах постепенно захватило целиком сознание Карманова. Как-то он сам не заметил, что стал считать людей придатком к машинам. В текучке работ, которых всегда оказывалась великая прорва, ему некогда было оглядеться и попристальнее взглянуть на деревню. Так же, как и большинство директоров и председателей колхозов, он повел войну против коней, и к нынешнему дню в совхозе осталась одна животина. О конях он говорил теперь не иначе как с оттенком усмешки, не осознавая и на сотую долю того, что лошадь была просто необходима в крестьянской жизни. То же самое, что и лошадь, уходящей стариной он считал памятники искусства, то есть церкви.
— Я, что ли, первый хочу наладить в ней кузницу? — огрызался он. — А у других что? Кроме всего прочего, тут — опиум, — добавлял еще.
Все вместе взятое было лицо новой деревни, а вернее, полугородского поселка. Извечный крестьянский мир со своими петушками, резными наличниками, тулупами в извозах, с ручной косьбой, с балалайками, с лепниной в храмах, с ржаньем коней ушел, как он считал, безвозвратно исчез в тумане былого… Все это уже было одно ненужное воспоминание. На арену выходил сельскохозяйственный рабочий — не мужик, глядящий на все вприщурку, который десять раз прикинет, а потом уже отрежет, — ему дал задание на разнарядке, и он исполнит.