Стал он играть сам с собой в карты — для убивания времени, ошибался, мусолил их, бормотал под нос, чтобы умилиться. «Грех на мне. И с бабами тоже грязи бывало порядочно. Порядком повалял я их. А где ж они, шалавы, теперь? Например, Варвара Змитракова. Она ж тут, в Титкове, живет. Есть у ней мужик иль нет? Не то нагрянуть? Нет, плох. Стар я…» Мысли кружились, душили его; взгляд невольно упал на кучу грязного белья в углу, на постель с желтыми затасканными простынями. Вчера пробовал устроить стирку — всего скособочило, с горем пополам осилил одну рубаху.
Под стать его мыслям и настрою стояла и погода; четвертые сутки несло мокрый снег, зашлепывало им черные прогалины земли, крыши и дорогу; во дворе на темных липовых сучьях звенела наледь, под карнизами пиками торчали сосульки. Дул знобкий, северный, из-за бугра ветер, но слава тебе боже — не надо было ходить на волю в нужник, только и приходилось, что выползать в магазин. Низкое и темное висло небо, тучи едва не доставали до крыш, сизая, мглистая марь заволакивала поля, но как бы то ни было, а уж подкатывала вплотную весна — сквозняки дышали свежестью, и, хлюпая по грязи в магазин, он с щемящей тоской подумал о своей смерти — много ль ему осталось встречать весен?! А вечером — он даже не поверил глазам — увидел на пороге Марью Тишкову. Он угрюмо, из-под бровей, смотрел на нее.
— Жив, Степан? — спросила душевным голосом Марья, отчего он враз обмяк, прослезился, сделался еще более жалким, суетливым, несчастным. Но проговорил нарочито равнодушно, сдержанно:
— Не нуждаюсь я в вашей помощи.
На это Марья ответила:
— Худо тебе, Степан. — Она взглянула в угол, потащила на кухню груду его грязного белья.
Степан, ничего не понимая, не в силах осознать ее такого поступка, налегая на костыль, пошел следом за нею.
— Я ж волк для вас! Тебе-то хорошего ничего не сделал. Брось, Марья… Как же это? Эх! — В желтых глазах его засквозили слезы.
— Добра не делал, верно, — подтвердила Марья, налив полное ведро воды и поставив его на газовую плиту. — Корыто у тебя есть?
Степан ничего не мог говорить, опустил голову, и слезы потекли по его оброслым седой щетиной щекам. Так он сидел, а Марья стирала его белье, и ему было страшно вспомнить ту свою жестокость по отношению к ней, в особенности то, что посылал ее на самые тяжелые работы. Он все порывался сказать что-то веское, принести ей покаяние, но вырывались только хриплые, бессвязные звуки, и все текли и текли слезы, которые Северинов изредка размазывал по щекам кулаком. Когда Марья выполоскала его последнюю рубаху, в двери постучали и вошла, тяжело отдуваясь, с двумя хозяйственными сумками Дарья Зотова. Она, ничего не говоря, не глядя на него, стала вынимать продукты — то, что, знала, покупал он каждый день: брус белого хлеба, бутылку молока, банку рыбных консервов — и, разогнув свою плоскую спину, отчеканила:
— Рупь и сорок семь копеек.
— Сейчас, сейчас… — Руки Северинова тряслись, он невпопад шарил по карманам, вытащил пухленький нагретый кошелек, протянул два рубля, подрагивающим голосом проговорил: — Сдачи не требуется. Дай бог тебе здоровья.
Дарья покопалась в своем «пыртмэне», как говорила она, отсчитала полностью, до копеечки, сдачу и молча, следом за кончившей стирку Марьей, вышла за дверь.
XI
Весна шла затяжная и холодная, уже в апреле дули лютые ветры, принимался валить снег, взбухли и раскисли дороги; над Титковом висло низкое небо, и только временами сквозь рваные лохмотья туч показывалась ясная лазурь, как бы напоминавшая людям о вечном движении времени, что сколько бы ни лютовало ненастье, а придет-то на смену тепло. Но временами начинало припекать солнышко, лопались почки, и, когда ветер дул из полей, доносил он живой, дремучий, будоражащий дух земли.