— Ну чего он там сообчает? — спросила она.
— Хреновая весть. Видишь: оженился Яков, — опять крякнул Иван Иванович и медленно, с расстановками прочитал письмо, повторив два раза место: «Жизнь тут вовсе другая, все куда-то бегут с утра до ночи. Сперва я ходил как по лесу, а теперь обвыкаю. Вроде и семейку состроил…»
— Семейка! — не язвительно, а с чувством жалости по отношению к брату выговорил Иван Иванович. — В евонные-то годы заделываться москвичом!
— Каку ж ен жонку взял?
— Про нее-то он и умолчивает.
— Жалко Якова, коли сорвется, — проговорила Дарья Панкратовна.
— Не сорвется, а когда хочешь — себя утеряет в сутолоке. В соблазнах-то. А как землю любил! — воскликнул Иван Иванович, только сейчас осознав все то, что происходит с братом.
— Миражи, брат, миражи, — заметил Егор Тимофеевич, прочищая проволочкой мундштук. — Все кинулись в чистую жизнь. Вон и Петька Бугров приткнулся в Ленинграде. — Он поднялся и вышел на волю, чтобы принести дров.
Марья, всегда любившая брата Ивана за его отзывчивую, ласковую душу, понимала, что он был великим чудаком: отдавал последнее чужим — ив том видел свое счастье.
— Ты вот чужого приветил. Молодец, Ваня! — похвалила она. — А сам-то нешто богач?
— Чего нам жаловаться? Сыты, не раздеты, — ответила Дарья Панкратовна.
— Расскажите ж вы про Наташу, — попросила Марья, она еще у себя в Титкове слышала о ее замужестве, что вышла за пастуха, и знала о насмешках людей.
— Наталья счастливая, а больше ничего и не хочу знать, — заявил Иван Иванович, засовывая в печурку принесенные Степиным поленья. — А на каждый дурной язык петлю, известно, не накинешь.
— Сила-то какая в ей оказалась! — произнесла с восхищением Марья.
— Да вот они и сами в гости идут, — сказала Дарья Панкратовна, поглядев в окошко.
Дичков не совсем уверенно следом за женой шагнул через порог, сконфузившись еще больше оттого, что на нем был надет новый костюм, в котором он себя неловко чувствовал. По лицу Натальи Марья угадала, что она была счастлива, в душе своей радуясь за нее.
— Давненько ты к нам, тетя Маша, не показывалась. Здравствуй! — улыбнулась тетке Наталья.
— Здоровенько, здоровенько, светик! Не топчись, как бездомный петух, — кивнула она Дичкову, — садись за стол.
— Да мы, собственно говоря, сыты, — сказал тот, неловко присаживаясь: он все еще робел от сознания своей серости перед такой видной женой.
— Ты чего, Николай, комедь ломаешь — сидай! — предложила гостеприимно Дарья Панкратовна.
И еще уютнее стало оттого, что за их простым мужицким столом прибавилось народу.
— Что ж, светик, на свадьбу-то не позвала? — спросила Марья, ласково глядя на Наталью.
— А мы ее, тетя Марья, и не устраивали.
Марья подумала и сказала:
— Оно и верно, — понимала, что не в тех оба были годах, чтобы пускаться в свадебный загул. — Мало ль их нынче на манер вечеринок правють! А толку-то не шибко много: одне разводы. У нас в Титкове пять ден гульба шла коромыслом, десять ящиков водки выкатили. А што толку? На другой месяц свистулька в юбчонке до пупа побегла в загсу с заявлением. Две тыщи деньжищ пуганули на свадьбу-то, а вышел хрен с луковицей. Што девки, што молодые бабы помешались на банкрутстве[3], на гульбе. Заставь таку кобылицу детей рожать! Глазелки-то у всех как все одно из форфору — бес их знаеть, куды глядять! Блудють поверху. А мужики квелы. Квел он, нонешний мужик-то, под бабский каблук угодил. Труха. И ежели так дале пойдеть, то вовсе некому станеть детей на свет пускать. И все мене родють. А сколь изводють энтой… пархюмерии! Иная-те зашпаклюется, что родная мать не узнает. Все охи да вздохи, жалобятся свиристелки на нехватки, а сами в блуд ударяются.