— Да женщин-то особо винить не следует. Не все этакие, им крутиться приходится. Тут надо говорить об нынешней жизни, — сказал Иван Иванович. — В совокупности.
— Как ни крути, а супонь, видишь, рвется, — сказал Дичков.
— Уж да-авно-о отцвели хризантемы, — послышался бесшабашно-пьяный голос во дворе.
Дарья Панкратовна узнала голос сына Николая и пришла в большое волнение.
— Уж да-авно, уж дав-авно-о!.. — протянул истошно-надрывно Николай в сенцах, с большим усилием блюдя равновесие, шагнув в хату. Он был растрепан, вывален в грязи, в пиджаке нараспашку с полуотпоротым рукавом. — Меня, бра-ат, под каблук не возьмешь! Са-ам, между прочим, хо-озяин-ин, — произнес Николай, заплетаясь языком и танцуя около порога. — Н-не позволю надо мной командовать! — Он хватил кулаком по столу, но, увидев родителей и тетку, сконфуженно улыбнулся и как-то торчком сел на кровать. — Н-не позво-олю!
Дарья Панкратовна подошла к сыну и стала снимать с него пиджак; почуяв нежность матери, Николай прижался губами к ее руке и, дрыгая от каких-то усилий ногами, заплакал.
— Да ты в каком виде, шельмец, заявился к родителям? — спросил грозно Иван Иванович.
— Батя, я обрисую картину. Я ей говорю: «Надо подсобить моим старикам», то есть вам, а она мне: «В магазине красивый нейлоновый тюль дают». — «Так тебе, го-ово-орю, этот дерьмовый тюль дороже моих родителей?» — «А ты на глотку-то не бери, сам голый!» Узнаешь, батя, голос: тещин, а то же чей. Ну меня под каблук хрен возьмешь! Не дамся! — И протянул, мигая мутными глазами: — Уж да-авно, су-уки, отцвели-и-и!..
Николай как бы почувствовал свою уязвленность, вскочил на ноги и, раскачиваясь, пнул дулю в сторону окошка:
— Не во-озмешь под каблук! Слабые в коленках.
Иван Иванович ухватил сына за ухо и, как маленького, усадил на место.
— Не хорохорься, гусак. Тошно глядеть. Тьфу! Лик потерял.
— Ну-ка, Коля, ну-ка, иди ляжь. Отец-то правду говорит, — проговорила Дарья Панкратовна.
— Маманя, я не дамся. На пистолетах… — забормотал он, опять со слезами на глазах прижавшись к материнской руке.
Иван Иванович тем временем снял с него ботинки, а мать начала расстегивать новую, залитую вином желтую нейлоновую рубаху.
— Хороша семейка! — сказала осуждающе Наталья, имея в виду тещу и жену брата.
— Наташа, милая сестренка, одна ты понимаешь! — дернулся было Николай, но отец, мать и тетка, обступив со всех сторон, повели за шторку, в уголок, который они называли горницей, и положили его на кровать. Дарья Панкратовна расчесывала спутанные, сально-жирные, немытые волосы сына.
— Охолонь трошки и садись бриться, — сказал Иван Иванович.
Обласканный родителями, с умягченной душой Николай угомонился, заснул, и в это время появились распаленные сноха с матерью. Видно было, что эти женщины явились сюда не для мира, а для сражения, особенная воинственность угадывалась в Серафиме.
— Мы не нуждаемся в вас! — сразу отчеканила она, едва переступив порог.
Дарья же Панкратовна внимательно посмотрела на нее и, вместо того чтобы ответить ей бранью, с доверительностью дотронулась до ее руки и легонько подтолкнула к столу:
— Нынче пироги пекла. Садитесь!
— Нас ими, между протчим, не купишь! — отчеканила Серафима.
— Чтой-то ты, мать, раскудахталась? — спросила со смешком в глазах Марья.
— А тебя я не знаю! — обрезала та.
— Ты особенно-то не задирайся, — одернула ее Наталья.
— Чего нам делить? Мы не чужие, — сказал Иван Иванович. Должно быть, ласковое их обхождение подействовало на Серафиму и на Анну.
— Да ладно тебе, мамка, лаяться. Мы верно не чужие, — сказала Анна, присаживаясь к столу. — Что, вы его уложили? — спросила она про мужа.
— Пускай поспит, — кивнула на шторку Дарья Панкратовна.
— Ты чего уселась-то? Пошли. Нас тут не ждали, — пробубнила Серафима, стараясь не поддаться ласковому тону и обращению Тишковых.
— Сидай, сидай, — пододвинул ее к столу Иван Иванович.
Та, набычась, присела на край табуретки. Сидела отчужденная, подняв красиво выточенные брови.
— Вот и выходит, девонька, не даром же говорится: родись не красивой, а счастливой. Красота что тот гриб-подберезовик: сегодня — картинка, а завтра изъедят черви, почернеет, — проговорил с сердечностью Иван Иванович.
Анна же думала:
«Со своей красотой я могла выйти не за шоферюгу. Выскочила, дурища! Теперь прозябай в дыре. Вышла б за какого-нибудь командированного интеллигента с положением. То бы было! На что я позарилась! На женскую красоту мою любой бы клюнул. Может, народного артиста бы захомутала. Верно мне мамка говорила. Нашла счастье. — Анна зло, едко усмехнулась. — Побоялась, что в девках останусь. Нет, соколик ты мой Коленька, моя-то краса около твоих мазутных штанов не увянет!» Она кисло сморщилась, отпихнув лежавшую на скамье, пропитанную мазутом куртку мужа. Оглядела себя в зеркало, осторожно поправила высокую прическу, — сидела, поджав высокомерно губы, далекая, недоступная…