Иван Иванович, поглядывая на сноху, отметил с горечью:
«Ягода-то хоть и с нашего поля, да скулы воротит. В бабенке много чистоплюйства и дури. Чует мое сердце — быть худому. От такой всего можно ждать». И как ни настраивал себя Иван Иванович на доброе чувство по отношению к снохе, он не мог избавиться от такого суждения о ней.
— Дай, мать, медку, — потребовал Тишков.
— Вся разруха — от водки, — сказала Серафима, сожалеюще вздохнув.
— Да ведь отчего-то да пьют же? — проговорил Иван Иванович.
— Ни с того ни с чего, верно, ничего не случается, — подтвердил Дичков.
— А какой золотой, первосортный, талантливый русский народ! — В голосе Ивана Ивановича зазвучала гордость. — Возьми вон Глебкова из Ямщины: во всей округе не было лучше печника. А вчера встретил его — черный, лохматый, ободранный. «Ваня, грит, погибаю — дай рупь. Возроди человека!»
— Землю, землю позабыли! — осуждающе произнесла Марья. — Отсель и все неутряски.
— Тетя Маша верно говорит, — сказала Наталья. — Всех потянуло на чистые работы.
— Что тут зазорного? — спросила ее высокомерно Анна. — Не всем же ковыряться в родном навозе. Почему мы должны осуждать молодых, если они тянутся к культуре? Я этого не понимаю! — она холодно пожала плечами.
— Если бы к культуре, а то к браваде, к лодырничеству, — строго ответила ей Наталья.
— Что ж, все не без греха. Зажилися мы, видать, на свете. В излишек стали, — с грустью вымолвила Марья.
Она осталась ночевать у брата, а утром уехала домой, заметно окрепшая духом и успокоенная.
XIII
Отрывать крестьянина (рабочего или колхозника) от земли было чревато огромными разрушительными последствиями, могущими сказаться на всем организме сельской жизни, — так ясно понимал дело Быков. Земля не только поле, рождающее ежегодно хлеб, без которого немыслима жизнь людей, — она источник вечной благодати, дающей крепость, опору и счастье истинному крестьянину и каждому человеку. Такие (главные) заповеди Быков почерпнул не из книг или же статей, но впитал их в себя с молоком матери, ибо вся родословная его фамильного корня выходила из крестьянских низов. Быков не любил и не считал полезными всякие дискуссии на такую тему, ибо считал их красной говорильней; как бессмысленно спорить — будет ли жив человек без пищи, так же было пустозвонством рассуждать, должен или не должен крестьянин быть привязан к земле. Человек практического дела, Быков не любил речей об очевидных вещах. Но он же ценил твердый расчет, производимый учет того, сколько должен зародить гектар пашни, потому что не терпел расхлябанности и безалаберности. Он довольно жестко выговаривал тем руководителям хозяйств, кто насаждал сезонничество, порождающее безответственное равнодушие к земле. Земля, как живой организм, в сознании Быкова олицетворяла саму жизнь. Веками существующий бытовой крестьянский уклад был не только тормозом, но, наоборот, животворящей силой, роднящей человека с землей. В этом укладе, считал Быков, было много непреходящей, подлинной красоты и житейской крепости.
Титковский опыт — очищение села от крестьянского уклада — вызвал у Быкова отрицательное чувство. Он не мог такую идею принять и смириться с ней. Быков увидел в подобном неразумном деле большую опасность. Крестьянин лишался очень дорогой и близкой ему стихии и искусственно подталкивался к тому, чтобы начисто отрешиться от всего мужицкого. Облик чисто рабочего, без крестьянского уклада, поселка (центральной совхозной усадьбы и усадеб отделений) витал в голове не одного Карманова. Многие говорили о запашке маломощных деревень. «Эка важность: или сейчас раскопаем три-четыре хибары, или они сами завалятся через десять лет. Главное, мы создаем, уже, считай, создали новое лицо современной деревни. А сокрушаться по старой — бессмысленно», — сказал ему как-то на совещании в области знакомый директор совхоза. Быков видел, что такие рассуждения шли не от ума. Он едко тогда ответил недалекому директору: