— Набил брюхо — и думаешь, что в рай въехал, дурень ты стоеросовый!
Жена Тамара, хоть и привыкшая к характеру Афанасия и знавшая, что скорей рухнет небо, чем он отступит от своей линии, пыталась высмеивать его:
— Дурень набитый! Тебе что, больше всех надо? Какое твое дело — лезть?
— Сельсоветчика-то, чинушу, скинули! Дошло до тебя? — отвечал Афанасий.
Как хорошо было известно Быкову, уже давно районные инстанции и областные газеты не получали депеш Корягина. Митрохин как-то не без скрытой радости заметил:
— Вроде замолчал титковский корреспондент!
Быков ценил и уважал Афанасия Корягина и за честность в работе, и за гражданское мужество. То обстоятельство, что Корягин бросил писать в газету и в инстанции, насторожило его. «Наверное, стал получать тумаки, а молодость ведь незащищенная. Надо выяснить, что и как», — думал Быков, входя в калитку. Уже само это ветхое четырехквартирное, наподобие барака, жилье сказало о многом. Афанасий находился дома, на бюллетене вследствие травмы руки, но как человек, не любивший сидеть без дела, он, с левой рукой на перевязи, ухитрялся правой стругать рубанком доску, придерживая ее локтем пораненной, — подправлял похилившееся крыльцо. Жена Тамара, учетчица фермы, увидев в окошко начальника, тут же высунулась и закричала, растягивая свои длинные брехливые губы:
— Вот полюбуйтесь, в каком дворце существует тот, кто лучше всех в совхозе хлеборобствует! Вот что ты, паразит, заслужил! — взвизгнула она уж вовсе по-базарному.
Афанасий хоть и не робкого десятка, но не смог ничего ответить жене на гневную речь, ибо она выпалила правду. Распри из-за жилья у них доходили до потасовки. Это сразу уяснил Быков.
— Чем жив, Афоня? — спросил Быков, присев на ступеню.
— Хреново: руку попортил.
Афанасий был худощав, жилист и как-то нескладно-мосласт; вихры его волос напоминали воз хвороста. «Таких героев наши всесторонне развитые, боевитые женщины не шибко обожают. Такие для них — не клад».
— Заживает?
— На той неделе бинт сниму.
— Чего хмур?
Корягин вынул из кармана кисет, с поразительной ловкостью в мгновение ока соорудив толщиной в палец загогулину. Быков, оторвав бумажку, поживился его мелко крошеной махрой, а когда прикурил и затянулся, с выступившими на глазах слезами похвалил:
— Живодеристый табачок-то!
— На то он и табак.
— Сам сеешь?
— А то кто ж.
— Не ответил, Афанасий.
— Чужая душа — потемки. Не знаете присказку?
— Знаю.
— Понабил шишек… Повыдохся в неравной борьбе. Хватит! Дураков нету.
— Спасовал, выходит, Афанасий? Ты, бесстрашный, несгибаемый? Переоценил я тебя, выходит?
Афанасий с удивлением взглянул на Быкова.
— Вы-то по какому поводу хлопочете? — спросил напряженно. — Я ведь… не изюм для вас. Многие районные начальники готовы меня закопать.
— Вот потому-то и хлопочу, что не давал ты житья бюрократам, очковтирателям и всем прочим, кому дороже всего свое брюхо.
На крыльце явилась не предвещающая ничего хорошего жена Афанасия Тамара — рослая, большегрудая, распаленная, в том состоянии, о котором сам Афанасий говорил: «Попала дурной бабе шлея под хвост». Тамара уперла руки в бока, приготовясь к упорной брехне:
— Гляньте-ка, нашли холуя! А чего он добился писаньем? Лучший механизатор сидит в развалюхе, а подхалимы вон в каких квартирах! У-у-у!.. — завыла она. — Чтоб мои глаза не видели тебя! Дурак, простофиля, голодрань. А ты об нас с дочкой подумал? Сладко нам тут жить?! У-у-у!.. Паразит несчастный. Уйду. Уйдем с Ниночкой, а ты подыхай в паскудном хлеву. А вы чо его подбиваете? — накинулась она на Быкова. — Сами искореняйте, вам за это деньги платют. Вас вона сколько, с портфелями. Черта вас искоренишь!