— Достойны всякой похвалы! — проговорил он, тяжело отдуваясь и отпихиваясь от стола.
В полях, за Днепром, садилось солнце, листва на яблонях была золотисто-пестрой, и легкое колыхание веток создавало впечатление таинственного движения…
Следом за Кузовковым отпрянули от закусок и остальные — взрослые и дети. Видно было, что Дарья Панкратовна в наилучшем расположении духа: какая хозяйка не испытывает счастья, когда все довольны ее трудами!
— Отменные пироги, хоть на выставку! — еще раз похвалил Кузовков, блаженно причмокивая губами и закуривая.
— Да уж мастерица! — похвалил жену Иван Иванович, насыпая в бумажку своей махорки.
— Умеет мать! — сказал с ласковостью Прохор, тоже потянувшись к отцовскому кисету.
— У нас таких пирогов в торговой сети с огнем не сыщешь, — сказала Зинаида.
— Ну куда нам тягаться с прогрессом, — улыбнулся Иван Иванович, скрутив папиросу толщиной в палец.
— А так, в быту, в Демьяновске грязно, жизнь здесь не на высоте, — сказал Кузовков. — Бескультурщина!
— Вы у нас, известно, — интеллигенция, — поддел его Николай.
— Знаешь, не остри, остряк-самородок! — окрысилась Зинаида, вступившись за мужа.
— Главное дело — продукты, — сказала молчавшая до сих пор мать Николаевой жены — Серафима.
— Счастье не в брюхе: оно грязное, а душа — светлая, — возразил ей Иван Иванович.
— Научность отрицает данное рассуждение, — заметил авторитетно Кузовков, считавший, что этой самой души нет вовсе. — А вопрос, он такой, что требуется каждый день пища. Не смажешь — не поедешь. Рабочему надо хорошенько поесть. Ибо мускулы пролетариата — тоже не последний фактор.
Прохор хмыкнул и возвел глаза к небу, которому не было никакого дела до людской пищи. Иван Иванович внимательно посмотрел на зятя, точно увидел его впервые, и спросил:
— Далеко ж ты уедешь на мускулах?
— Я, тесть, прогресс — как движущую силу — не отрицаю, — авторитетно произнес Кузовков.
— Василий рассуждает, батя, как развитой человек, — округлила глаза Зинаида, пришедшая на помощь мужу.
— Нынче весь гвоздь — в бабе, — сказал философично Прохор, выпустив через промежутки тонкие колечки дыма из ноздрей. — Бабу к мужику приравняли, а это не ахти какое веселое дело.
— А вы, видно, хотели б, чтобы женщина числилась домработницей? — Варвара будто придавила словами мужа.
Прохор с покорностью замолчал, точно он в чем-то провинился.
— Я б хотел, чтоб вы не хлестали водку и не засмаливали папиросы похлеще мужиков, — сказал Николай.
— Верно, бабы стали пить, — несмело заметил Прохор, а Зинаида проговорила:
— А что делать, если мужчины — тряпки? Выродились!
— Тут следует толковать о детках. Бабы рожать перестали.
— Вот какой прогресс! — сказал с горечью зятю Иван Иванович. — Женщина без детей что телега без колес.
— Лучше меньше, да достойных, — веско сказал Кузовков. — Идейных и без всяких там умственных шатаний, — прибавил он басовитым, внушающим доверие голосом.
— Я знал одного идейного — хомут называл шлеей, — с насмешкой бросил Николай.
— Болтунов порядочно развелось. Чистоплюйных книжников, — покивал головой Прохор; тон голоса его был мягкий — он не хотел раздражать свою строптивую жену. — Работать разучились. На тяп на ляп. Стихия.
— Я в этом пункте не возражаю, — кивнул Василий Родионович, — гайки отпускать вредно.
— Для кого — вредно? — спросил Николай.
— Прежде всего для самого народа.
— Хорошо работать — одно, а гайки — вовсе другое, — сказал Прохор.
— Прилежанья силой не добьешься, — проговорил Иван Иванович, на что зять сейчас же возразил:
— Демократия на производстве допустима до нужных рамок.
— А кто установит такие рамки? — опять спросил Николай, все больше подзуживая своим тоном Кузовкова.
— Тебе об том меньше всего заботиться. Там есть кому думать, — Василий Родионович показал рукой кверху — в небо.
— Поводыри и стадо, — засмеялся Николай, особенно раздражая Кузовкова тем, что он подмигивал ему.
Уже давно смерклось, в ближних дворах угомонились с хлопотами хозяйки, и теперь над Демьяновском установилась почти ничем не нарушаемая тишина. Слышался только где-то в проулке счастливый смех девушки. Звезды густо обсыпали небо, и прорезался полный месяц.