— Тамара, не вмешивайся! — попробовал урезонить Афанасий, но это еще лютее подстегнуло ее.
— Как это не вмешиваться? Кому нужно твое правдолюбство? Доченька, гляди, какой дурак набитый твой папанька! Все тянут себе, а он об совхозе изнылся, а взамен шиша не хоша. Да я-то не дура! — Тамара, вильнув круглым задом, грохнула дверью — исчезла в квартире.
— Такую атаку трудно отбить, — заметил Быков.
— Бабий язык, а она-то по-своему права, — сказал Афанасий, глядя в бок.
«Славный парень!» — отметил Быков, заверив его:
— Квартиру вам дадут. В самом скором времени. Это я обещаю, Афанасий. Не сворачивай, парень, с верного пути, который избрал, не сумяться, не оглядывайся. Не в гнилом болоте рождается большое течение, не там истоки великой реки жизни. Ты испугался, смалодушничал. Поднимись, распрямь плечи — и увидишь верный берег, к которому надо грести. Чтобы не стыдно было перед самим собою — это в первую очередь. Не примиряй свою совесть с обывательством. Уживется совесть с ним — тогда тебе конец. Тогда только и останется, что служить животу своему. Таких служителей много. Но не ими красна жизнь, и не они, чревоугодники, царствуют в вечном времени, не им уготовано бессмертие. Вот что, Афанасий, я хотел тебе сказать. — Быков поднялся, светло, как-то по-отечески взглянув на парня. — За ненастьем брезжит свет. Какие бы ни наволокло тучи, но свет — источник жизни. Иди и не оглядывайся, дорога твоя верная!
Трофимчук, Сизый и Карманов с нетерпением ожидали его в переулке.
— Будет справедливо, если в том доме, — Быков указал на только что возведенную крышу около сада, — получит квартиру Афанасий Корягин, — сказал он Карманову.
— Но квартиру давно ждет главбух Толубеева, — возразил тот.
— Пусть подождет. Сколько мне известно, в трудах на благо совхоза Толубеева… свое здоровье не подорвала.
— Никак невозможно! — пролепетал Юзик. — Внутренние, так сказать, интересы… Невозможно!
— Не по душе вам Афанасий! Не можете ему простить корреспондентства? Вместо благодарности, что указал на ваши же промахи, вы стали на путь мщения. Не стыдно? Но мокнет на полевых дождях не главбух, а Корягин. Решили таким путем заткнуть рот честному парню? Обрадовались, что замолчал? Думали, пришибли до конца? Да не так-то, выходит, просто гнуть Корягиных! Вот это обстоятельство заставляет меня спокойно думать о дне завтрашнем. Я верю в Корягиных, а если будут они, то не страшны никакие бури. Ту квартиру, повторяю, Корягину, и имейте в виду, мы крепко взыщем, если в ней окажется не он, а Толубеева! Я проверю.
— Толубеева имеет заслуги, — возразил Карманов.
— А как же иначе-то? Как может не иметь заслуг начальница? Славная, Карманов, логика, однако со скверным душком. Повторяю: я проверю!
XV
Яков уверял себя, что ему никакой другой жизни не нужно, так как прочно прибился к московскому берегу. Он был, как говорится, сыт, одет, обут и нос в табаке.
Усилиями Вероники Степановны Яков оказался учетчиком на большой базе. Он всегда ненавидел воров и нечистых на руку людей, не крал и здесь, но часто получался солидный калым, когда продавались ценные товары не через магазин, а прямо с базы. Несмотря на то что не воровал, Яков чувствовал какую-то прилипшую к нему грязь, однако трезвый рассудок говорил ему, что его вины ни в чем нет, а мечтаньями живут одни слабовольные пустые людишки; то же внушала ему и жена. Вероника Степановна к этому времени поменяла работу: она стала заведующей парфюмерным отделом большого универмага и, как знал Яков, на таком теплом месте имела порядочную выгоду.
Теперь вся его жизнь была совершенно новой, непохожей на прежнюю в Демьяновске. Яков сильно изменился и внешне: делал модную прическу, носил яркие галстуки, тщательно брился, отрастил, по совету жены, усики — и в лице его было что-то масленое, довольное и сытое. «Увидят, так позавидуют», — думал часто Яков о демьяновских жителях, стараясь заглушить в себе, в тайнике души, сомнение. Склад его нынешней жизни был таким далеким от того, родного и кинутого. И он сперва робко, но затем все настойчивее стал противиться порядкам жены.
— Пора вышибить из головы глупую деревенщину, — часто говорила ему Вероника Степановна.
— Я не школяр, чтоб петь под чужую дудку, — огрызался он, желая отстоять свою самостоятельность.
Ванна напоминала ему нелепое корыто, и, приняв ее раза два, он стал ездить каждую субботу в Сандуны, где можно было по-русски выпариться, посидеть, обернувшись простыней, с кружкой пива, поговорить по душам, но разговоры, однако, все чаще сбивались на футбольную игру. В баню он ездил с соседом — жил ниже этажом, с Иваном Бобковым, тоже недавно пристроившимся в Москве.