Бобков был рослый, с могучей грудью, в прошлом колхозный кузнец, лет двадцать пять не выпускавший из рук молота. И здесь, в Москве, он не стал приспосабливаться к новым условиям и ничего не поменял в своей жизни.
Яков знал, что когда Иван Бобков женился и поселился в доме, то первым, добрым и заразившим других делом его была высадка деревцев во дворе. До поселения Бобкова торчали лишь две чахлые, ободранные, усыхающие липки. Уже в первую осень Бобков высадил около двадцати березок и три дубка. Он видел, как косились из окон жильцы, — чего доброго еще пойдет, ненормальный, с шапкой по кругу собирать за такую работенку себе на водку деньги? Здесь нужно заметить, что почему-то многие жильцы дома считали его пьяницей, хотя пьяным никогда не видели, — однако таковы бывают обстоятельства и так устроен русский человек, что хоть не лысый, но злые языки его непременно назовут лысым. Ибо им хочется, чтобы он был лысым, — говоря яснее, с изъяном.
Бобков, однако, никому ничего про посадку не сказал. И еще более их удивило то, что ничуть не нарушились взаимоотношения Бобкова с жильцами: он был по-прежнему добродушен и сердечен и непременно осведомлялся: «Как здоровьице?» Или же: «Как почивали?» Если же кто на этот счет хихикал, Бобков не обращал внимания и не изменял к тому человеку своего отношения.
На следующую весну Бобкова командировали для работы на целину, оттуда вернулся он поздней осенью, после уборки урожая, и первым делом, не заходя домой, осмотрел свои саженцы: прижилось только несколько деревцев и из них один дубок. Жена его Клава была тоже расстроена и сказала ему, что она с другими женщинами их пробовала поливать, но уберечь их не сумела.
— Не последний год на свете живем, — сказал неунывающе Бобков, присаживаясь к привезенному из деревни самовару.
На другую же весну Бобков опять уехал на помощь целинникам, у него не дошли руки до основательных посадок, и он отложил это дело. Нынче, как узнал Бобков, посылка на целину не предвиделась, и, приглядевшись к Тишкову, он решил привлечь его.
— Какой разговор! — сразу же согласился Яков. В субботу утром он стал собираться на это дело.
— Это что еще такое? — спросила недовольно Вероника Степановна, усмотрев в том его святую наивность и безалаберность. — Тебе что, больше всех надо? Даром ишачить. Выбрось из головы!
— Голо ж, неприютно, — пожал плечами Яков.
За саженцами пришлось ехать в лесничество под Внуково, они истратили десять рублей, и Яков попросил Бобкова не говорить ничего жене про денежную потрату. Выгрузив деревца, они принялись за посадку. В охотку работа пошла очень споро. В окнах, как два года назад, опять появились лица любопытных. Яков чуял запах земляной сыри и все больше добрел и успокаивался, лопата играла в его руках. Он поражался самому себе, что с такой жадностью копал эти несчастные ямки. Когда половина березок уже была посажена, появились Недомогайлин и муж Серафимы Иосифовны Шпаков, короткий и толстенький, в как бы обтягивающих подтесанный зад джинсах и куртке.
— Я очень люблю физическую работу, но, к сожалению, у меня мало времени, — сказал Недомогайлин, берясь за лопату.
— Работа с землей облагораживает, — заметил Шпаков, потихоньку копошась около посаженных березок и разравнивая комки. — Лично я люблю крестьян и отношусь с пониманием, когда они уходят в города.
Ровно через полчаса Недомогайлин воткнул в землю лопату и с подчеркнутым сожалением сообщил, что он должен идти. Через десять минут его примеру последовал и Шпаков. Вскоре явились другие желающие подсоблять. Пришел высокий и тучный, в красных подтяжках, главбух Пахомов из пятого подъезда; он громко, басовито крякал, ловко орудуя лопатой. Худой и подвижный слесарь Огурцов, профессор Синицын, человек уже в годах, в чесучовом пиджачке и в стоптанных сандалиях, довольно прытко накинувшийся на работенку. Профессор в сознании Якова был недосягаемой величиной, и он поразился его столь простому виду; Синицын так же запросто, будто с равными себе, обращался к мужикам, угостив их из своего портсигара сигаретами. Ни тени превосходства и заносчивости не заметил в нем Яков, — наоборот, он вел себя совершенно незаметно. «Может, великий ученый, про него не раз газеты писали, а какая простота! Вот это — человек!» Профессор энергично покрякивал и говорил:
— Оздоровляющее дело!
Якову было приятно видеть этих людей, пришедших по зову сердца, и он думал, поглядывая на них: «Славный народ! А я-то и не знал об их существовании».