— Пока не померли, — ответил Яков.
— И то хорошо, — тонко улыбнулся тот, не разжимая губ, — и то уже прогресс.
— А в каком виде российские дороги? — поинтересовался худощавый.
— А вы приезжайте их строить, — укоротил его сарказм Яков.
— Ну как прошло обсуждение Белопольского? — обратился Туманов к высокому человеку.
Яков видел, что он уже забыл о его присутствии, неловко поднялся и, попрощавшись, вышел в прихожую. Там находились только что вошедшие сын Туманова и высокая девица. Видимо, это была его девушка, как теперь принято выражаться.
Яков спустился вниз и, выйдя на улицу, вдохнул полную грудь влажного воздуха.
«Сильно живет землячок! — думал он. — Вышел в люди, но я ему не завидую. Какая-то в глазах Романа тоска… Чего-то у него не так. А может, я ошибаюсь?»
XVII
Уже четвертый день Яков комкал в кармане открытку, где рукой Дударева, без знаков препинания, было нацарапано: «Приезжай в воскресенье отведаешь жинкиного пирога и потолкуем об жизни позову Бобылева и Шуйкина». Признаться, Яков и сам давно уже имел желание их увидеть, покалякать про то и про се, и, выйдя от Туманова, он поехал куда-то на окраину Теплого Стана — искать нужный ему адрес.
Дом, где жил Дударев, напоминал развернутую бетонно-стеклянную книгу, холодно блестела его гладкая стена под солнечными лучами. Тихо и бесстрастно гудели ползущие вверх и вниз огромные лифты, вбирающие и выплескивающие из своих пастей людей. Яков все еще боялся этих машин, называя их адскими, несмело шагнул в утробу кабины, и та с тихими щелчками понесла его на восемнадцатый этаж. Еще на лестничной площадке, выйдя из лифта, он услышал за дверью дударевской квартиры визгливо-звенящий женский голос, каким, как правило, ругаются торговки на базаре. Судя по всему, в квартире шла война. «Голодранец! Убирайся вон! — кричала женщина. — Завтра же выпишу. Таких идиотов в Москве хватает. Я могла выйти за интеллектуала. Хамло, никакой эстетики!»
«Хорошо счастье», — вздохнул Яков. Минуты три он стоял перед дверью, раздумывая, нажимать ли черную кнопку или же спускаться вниз. Но любопытство взяло верх, и он позвонил. Ему открыла чернявая, находящаяся явно в запале, женщина лет сорока.
Увидев ее, Яков подумал: «Бабе попала под хвост шлея». Было ясно, что атмосфера до предела накалена и что нужна лишь одна спичка, чтобы до конца взорвать их семейную пристань, в которой еще полчаса назад Дударев считал себя счастливым. Но таков русский человек: он не строит планов на будущее и, будто ребенок, ловит и отдается всем своим бесхитростным сердцем минуте счастья; о, мы не можем сказать, что другие народы счастливее нас оттого, что они умеют хорошенько обдумать завтрашний день, предварительно сварив кастрюлю супа.
— Еще один голодранец! — крикнула, уже не желая соблюдать никаких рамок приличия, жена Дударева.
— Евдокия, охолонь… это мой друг, — пробубнил Трофим, явно сконфуженный и сбитый с панталыку. — Иди в комнату, — шепнул он Якову, как-то жалко и в то же время хорохорясь и выпячивая грудь.
Их ругань перенеслась на кухню, Яков шагнул в гостиную, девятиметровую клетушку, так тесно уставленную мебелью, что оставался только узкий проход к окну. На диване, за наполовину накрытым столом, со смиренным видом, ожидая конца ругани, сидели Бобылев и Шуйкин. Шуйкин показался Якову пригнутым к земле и будто уменьшившимся в размерах; Бобылев же, видавший виды, покрякивал, не придавая никакого значения перепалке и ожидая того момента, когда пригласят к закуске. Все трое молча пожали друг другу руки.
— Имей в виду, молодчик: я тебя как миленького выпру из своей квартиры! — закричала было умолкнувшая на минуту Евдокия. — Нашел дуру! Ты мне обеспечь триста рублей в месяц. Ты что, дурак, купил? — переменила она тему ругани, так как распалившиеся женщины всегда лишаются простейшей логики. — Я тебе про что говорила? На черта, спрашивается, нужна мне вермишель? А это что за мясо? Несчастный бутылочник! Куда ты дел три рубля? Давай сию же минуту деньги, негодяй!
Послышался невразумительный хрипловатый басок, отрывистое оправданье Дударева, но Евдокия не желала слушать его.
— На голове не осталось волос — и быть таким дураком. Молчи, говорю, не нервируй меня, паразит! — взвизгнула она. Там что-то загремело.
Прошло минуты три глухого молчания, по которому дожидавшиеся гости определили, что приступ ругани достиг апогея и иссяк; затем в тишине послышались шаги, и, видимо, счастливый оттого, что жена наконец-то угомонилась, вошел Дударев с горячим судком в руках. Он установил его на столе, проговорив полушепотом: