XIX
Еще тяжелее, чем возврат из леса, было для Назаркина свыкание с новой жизнью. Он, видно, сильно задичал, если так пялили на него глаза люди. За тридцать лет он от многого отрешился, годы лесной, дикой жизни, понятно, не прошли даром и наложили отпечаток на его душу. Но одно, что осталось в нем неизменным, — любовь к земле, а стало быть, и к жизни. Он уходил в лес от людей, чтобы остаться наедине со своей душой, и, может, до смертного часу оказался бы в своем одиноком пристанище, если бы не встретился тогда такой хороший и щедрый человек, как Иван Тишков. Душевные слова Ивана Ивановича пересилили его отчуждение от людей, но, воротившись, он продолжал еще чувствовать свое одиночество. Однако как бы то ни было, но он уже втягивался в эту жизнь, и главное, что укрепляло и поддерживало его душевные силы, — работа, от которой он давно отрешился, и думал, что уже забыл ее. Ему удалось добыть у одного старика столяра легкий, с тонким и широким лезвием топор, к которому он приделал короткую и изогнутую ручку, и теперь пуще глаза берег его. К топору Матвей Силыч испытывал такую же нежность, как к ребенку, в особенности оберегая от гвоздей при работе. Еще зимой Иван Иванович сколотил маленькую плотницкую бригаду, куда вошел и Назаркин. Детище плотников — украшение резьбой нового, близкого к завершению здания библиотеки. Работа уже близилась к концу. Им пришлось отделывать резьбой фронтон, крыльцо, наличники оконных рам, антресоли, колонны, столы, и теперь он с тремя плотниками налег на дубовые, в форме птицы, стулья. Их требовалось сработать триста штук. Решение о стульях Назаркину пришло в голову в самую последнюю минуту, когда мужики уже складывали в ящики инструменты; оглядев зал, Матвей Силыч вдруг понял, что казенно-фабричные унылые стулья, которыми заполняли в Демьяновске все общественные помещения, испортят вид. В бригаду входили: Иван Иванович Назаркин, Степин и ученик ремесленного училища Петр Лушкин, парень очень смышленый, с умными руками, прилежный и тихий. На Петра Иван Иванович возлагал большую надежду, так как видел в нем продолжателя такого, уже исчезающего нынче, ремесла. Несмотря на то что Назаркин совершенно не знал нынешнюю молодежь, он чутьем угадывал в Петре редкого, природой одаренного человека, который не заражался всем тем пустым и суетливым, чем жили многие его сверстники. Он смотрел на Петра как на сына, а тот платил ему ответной заботливостью и любовью. Если Назаркин считал, что Тишков вернул его из леса к людям, то сам Иван Иванович был благодарен Матвею Силычу за то, что он научил его плотницко-каменному ремеслу. Присматриваясь к Назаркину, Иван Иванович еще не мог с уверенностью сказать, что тот прирос к теперешней жизни. Он видел, что Назаркина многое отталкивало, но от его глаз не укрылось то спокойствие, с которым этот старик начинал каждый свой день. Такого спокойствия у него не было еще совсем недавно, месяц назад. Иван Иванович не сомневался, что самым сильным лекарем являлась работа, она-то и давала опору и силу его надломленному духу и сделала то, что он стал спокойно смотреть на мир. Но работа подняла к жизни не одного Назаркина. Стал светлее и без прежнего, еще недавнего страха смотреть на окружающее Степин. Он теперь уже не чувствовал одиночества и не думал о смерти и с ужасом вспоминал, как в одну лютую январскую ночь минувшей зимой пришла к нему мысль о петле. Весной он покрасил в красный цвет свою довольно-таки облупленную деревяшку и стал три раза в неделю бриться. Он также бросил, по наблюдению Ивана Ивановича, плакать глухими ночами, что часто делал, придя к ним на житье. Сами же они даже и не догадывались о той могущественной силе, какая была заключена в их теперешней работе. Если Иван Иванович и осознавал ее, не думал, что она могла перевернуть всю жизнь Назаркина.
В сознании Петра Лушкина эти три старика, и в особенности Назаркин как главный мастер, были необычными людьми. Они создавали такое тонкое и замысловатое кружево, что если бы он не участвовал в работе сам и не видел своими глазами, то никогда бы не поверил, что все это сотворили они. Петр еще сызмальства любил столярную и плотницкую работу и всегда радовался запаху свежей стружки и распиленного дерева. Он рос в бедности, потому что рано умер отец, а мать-уборщица в совхозном поселке на свою маленькую получку должна была еще растить его меньшую сестрицу. Он жил в общежитии училища, все его добро составлял самодельный сундучок, в котором вместе с парой нательного белья находился еще отцовский столярный инструмент.