— Пора, чай, и отдыхать, — сказала Дарья Панкратовна, угадав нужное время; все стали вставать из-за стола.
V
Через день, едва засветлело на небе, мужики отправились на покос по заросшим ракитниками и лозняками обложьям. От Тишковых шли Иван Иванович и Прохор. Хоть и побаивавшийся косьбы, Кузовков тоже увязался с мужиками. Он едва помнил, как держал в руках косовище, но азарт этой тяжкой крестьянской работы остался в его памяти. Однако ж Кузовков умом понимал, что дело это почти забытое в народе и, главное, ненужное нынче. Вместе с Тишковым шли соседи Князевы — старик Егор Евдокимович, его сыновья Михаил и Кирилл, гостивший пятый день у родителей. Егор Евдокимович, высокий, сухопарый и прямой, как палка, в душе своей побаивался, что старший сын вполне мог оконфузиться.
— Нет, я попробую. Не думаю, что трудно.
Старик покачал головой:
— Как хошь, я упредил. Не опозорься.
Сам же Кирилл Егорович был уверен, что работа пустячная. Он давно уже находился на той высоте, откуда любое мирское, народное дело казалось ему столь простым, что стоило только приложить физические усилия, чтобы исполнить его. Так думал до этой косьбы Кирилл Егорович. Мужики окрестили его министром, — сильны на язык!
Егор Евдокимович видел тот барьер, который сразу же, как только сын появился на лугу, разделил его с косцами. Такое обстоятельство угнетало старика. Егор Евдокимович дал сыну самую легкую косу, угадывая, что он упарится и с ней.
Было туманно и сыро, когда мужики цепочкой, с косами на плечах, поднялись из Волчьего оврага; на открытом месте уже было заметно светлее, и сквозь туманную тонкую кисею смутными сполохами розовела заря. На широких лопухах и на оранжевых высоких и сочных будыльях конского щавеля блестели крупные прозрачные горошины росы, дождем обсыпавшие руки и ноги, когда дотрагивались до них. Птицы уже поднялись к жизни нового дня. Место называлось Гороховым займищем. То густо, то редко тянулись ракитники, осинники и березняки вперемежку с молодыми дубами, изредка лишь над порослью возвышалось какое-либо старое, давно живущее на свете дерево, говорящее о том, как неразумны люди, пустившие под топоры погонные сосны, ели и могучие дубы, окружавшие Демьяновск. Пройдя еще с версту по разрытой проселочной дороге, косцы остановились сбоку довольно просторной поляны, спускавшейся в овражек, на дне которого дышал источник. Косьба не косьба, если нет поблизости чистой, родниковой воды. Быстро покидали на траву сумки с квасом и закусками. Несмотря на то что косы еще с вечера были приготовлены, Иван Иванович и Егор Евдокимович принялись их точить. Звуки бруска и стали отдавались едва ли не за версту в тихом воздухе. Затем само собой разобрались по местам; передом оказался Иван Иванович, а замыкающим Егор Евдокимович. Кузовков был поставлен между Прохором и младшим сыном Егора Евдокимовича. Кирилл Егорович двигался впереди отца. Расстановка косцов, казалось бы, произошла стихийно, на самом же деле все было продумано и взвешено. Кузовков стоял между двумя опытными косцами: что Прохор, что Михаил Князев отменно косили. Прохор шел вслед Кузовкову и по первым же взмахам определил, что тот не может косить. Он бил то пяткой, то носком, втыкая его в землю. Однако Василий Родионович подбадривал себя, укрепляя веру осилить эту исключительно трудную работу.
Но еще хуже и вовсе из рук вон плохо выходило у Кирилла Егоровича. Старик, Отец его, краснел от стыда, двигаясь следом за сыном и видя, как он безобразно махал косою. Кирилл Егорович упарился и взмок после первого же ряда; он думал, что мужики, дойдя до оврага, устроят передышку, но Иван Иванович как ни в чем не бывало, потряхивая косой, весело стал заходить на новый прокос. Если прокос Кузовкова выглядел кривым, то Кирилла Егоровича таким, будто по нему вдоволь повалялась целая дюжина пьяных. Трава была то выдрана с корневищем, то срезана по самым верхушкам, то умята и втоптана в землю, то так и сяк повалена. Старик Князев знал, что мужики сознательно, из чувства такта, ничего не говорят о безобразной косьбе сына, но что в душе они посмеиваются над ним. Ему было неприятно и как-то неловко за старшего сына, что он, родившись и выросши здесь, теперь уже начисто забыл все народное. Старик Князев на заходах старался не встречаться взглядами с мужиками; после третьего ряда он шепнул сыну:
— Приглядись. Не сумяться. Не бей пяткой. Клади ровно, с потягом косу.
Следующие прокосы и Кузовкову, и Кириллу Егоровичу давались еще тяжелее. Но если Кузовков, не умея косить, чувствовал в себе силу, то Кирилл Егорович к восходу солнца мог просто упасть. Никогда он не испытывал подобного бессилия, размяклости, дрожжеватости тела, и никогда, никакая работа не казалась ему тяжелее этой проклятой косьбы, и он проклинал себя, что пришел сюда. Мужики тем временем не только не испытывали усталости, но входили в азарт работы и, видимо, получали, как ни было трудно, большое удовлетворение.